Предисловие:

Эта замечательная статья- рецензия взята с форума Хеннет-Аннун, автором ее является Анна. Статья сформирована из большого количества постов на форуме с разрешения автора, с разрешения автора же выложена на этом сайте. Статья отредактирована только в плане недопоставленных запятых и разбивки ее на части, в зависимости от времени выкладывания постов, то есть, от времени написания. Предупреждение: первые четыре части написаны до просмотра автором режиссерской версии "Двух Башен" (в тексте ТТТ), пятая - после просмотра оной, а шестая часть статьи - после просмотра автором "Возвращения Короля" (в тексте - RotK). Поэтому в тексте первых частей содержатся термины "спойлер" и т.п., равно как и предположения о возможных поворотах сюжета, не оправдавшиеся в SEE ТТТ и в RotK.

 

Теперь предупреждение от самой Анны:

Вообще я как-то не рассматривала все это как рецензию, так, не более чем попытка психологического анализа…

 

Часть первая: Хорошо быть застенчивым тормозом, или

О пользе наблюдения мелких деталей

 

1. Вперед на юг и назад во времени

 

Куда, собственно, идет фильм вместе с Кольцом в его путешествии на юг? Конечно, из земель мирных в охваченные войной. Поэтому для меня отсутствие волшебной сказки в ТТ не только логично – оно неизбежно. На войне меняется все. Даже эльфы.

 

Но еще мы идем и назад по времени.

 

Из милого, одетого по-викториански Шира, похожего на раннедиккенсовскую безмятежную сельскую Англию, путь лежит через утонченное мавритано-готическо-эльфийское волшебство Ривенделла к суровым людям сурового времени.

 

В Рохане нет места тонким изыскам и лебединым капителям. Там даже тяжелых романских стен еще нет. Все из дерева.

 

Это – время короля Артура, конных варваров, викингов, князей с дружинниками и прочих хлодвигов.

 

Надо полагать, дальше к югу лежит старая, могучая, культурная, унаследовавшая огромный опыт прошлого Римская империя. То бишь, Гондорское королевство. Ох, не случаен общий дизайн гондорских спойлеров, как и тех построек ТТТ, что «остались от Гондора» - типа того же Хельмового Ущелья или Осгилиата. Идеальные квадры тесаного камня, прямые дороги, ровные арки, циркульные купола. Плавность, разумность, логичность стиля. Короче – польза, прочность, красота. Именно в таком порядке. Особенно обнадеживает меня в этом смысле конная статуя позади Фарамира на спойлерной фотографии во дворе Гондора (привет, Капитолий и Марк Аврелий посередь площади на коне…)

 

2. О патриотизме

 

Толкиен любил Англию и неоднократно, но как-то застенчиво, без высоких слов признавался в этом.

 

Джексон об этом явно знает.

 

В его Средиземье земель много. И жители каждой любят ее – до боли – и защищают ценой жизни и души. Точкой отсчета, основой подвига, мерилом достоинства для каждого является родина.

 

«У нас остался Шир», - напоминает Пиппин, желая утешить Мерри. «Не будет Шира, Пиппин», - отвечает с горечью Мерри. Они помнят о Шире в тысяче миль от него – и то, что делают, делают для его спасения.

 

Горька участь эльфов, вынужденных оставить свои земли при любом исходе Великой Войны за Кольцо.

 

Для Эомера и даже Гримы самым страшным наказанием является не смерть, а изгнание из Рохана.

 

Фарамир, как и брат, глубоко любящий родину, поднимается над узкоместническими интересами, не побоявшись сделать для Гондора то, что внешне выглядит как предательство Гондора.

 

Никто из них не говорит при этом высоких слов.

 

3. О батальных сценах

 

Я благодарна Маугли моего нежного детства, который встал на совете волков и сказал: «Мы принимаем бой!» Обливаясь слезами, я понимала его решение и готова была идти с ним против красных собак. Повзрослев, я по-старому понимаю роханских детей в Хельмовом Ущелье, которые с недетским выражением лиц встают на стенах рядом с фермерами и ремесленниками, среди которых так мало воинов. Идет гроза, и ночь будет страшной. До рассвета очень далеко. Но у этих людей нет зазора между словами и делом.

 

А иногда не надо и слов.

 

Пусть в сцене битвы – полное месиво и ничего толком не понятно, даже на раскадровке. Зато какой эффект присутствия! Это я стою там, на стене, яростно крича эльфам приказы. Это я рублюсь в кровавой мешанине после взрыва стены. Это я отступаю в последнюю цитадель, оскальзываясь на ступенях лестницы, скользкой от эльфийской и человеческой крови.

Ну ее, эту военную логику. Спасибо, что меня взяли с собой в бой против зла. Я мечтала об этом со времени «Маугли».

 

4. О двух встреченных Фродо суровых воителях

 

Когда в очередной раз говорят, что Фарамир книги и Фарамир фильма – два разных Фарамира, мне приходят в голову два соображения. Во-первых, так произошло со всеми персонажами. Если это кому-то уж очень мешает, пусть этот кто-то примет во внимание, что при экранизации визуализированный облик персонажа неизбежно не совпадает с миллионом образов, возникших в миллионе читательских голов. Да и – будем реалистами – можно ли совпасть сразу с миллионом точек зрения? И нужно ли это?

Во-вторых – а разве вы не видите, зачем это сделано?

 

Да чтобы Фарамир стал похож на Арагорна.

 

Суровый, но вежливый и рассудительный Страйдер книги обернулся зловещим, круто небритым и бесцеремонным мужиком с неровно обрезанными ножом грязными волосами, для начала впечатывающим Фродо в стену, как котенка.

 

Суровый, но вежливый и рассудительный Фарамир книги стал недоверчивым, замкнутым, резким и опасным следователем, выжимающим Фродо на Запретном Пруду как мокрую тряпку.

 

До золотых сердец обоих нам дают добраться далеко не сразу.

 

Арагорну повезло больше – его линия не раскромсана вдоль и поперек ножницами недобрых продюсеров.

Фарамиру вообще не повезло. Его сцены в ТТТ делятся на две категории: одни безжалостно обрезаны, а вторые – негромкие и для внимательных. Никто не падает с обрыва и не рубится с орками - подумаешь, тихие разговоры... кстати, у Толкиена между Фродо и Фарамиром именно тихие разговоры, много тихих разговоров, но почему-то все всё равно в претензии... А что за время этих негромких разговоров разбиваются сердца, да не одно, а два, так это мало кто хочет видеть.

 

5. О семейных коллизиях: не надо попусту обижать Фарамира, ему и так плохо.

 

Я понимаю людей, которые рычат на джексоновского Фарамира, не прочитав третьей книги, не зная, кто такой Денэтор и что за отношения у сына с отцом. Но я не понимаю людей, которые все прочитали, но по-прежнему не понимают.

 

На спойлерной фотографии Денэтора все показано прекрасно. Смотрите, у Джексона все неспроста! Подавляюще огромный Денэтор в центре кадра, умный, властный, недобрый и почти хищный, поднимает кубок, в котором горит один красный рубин – как Красное Око Саурона, с которым он по ночам не то сражается, не то общается. Справа вверху – маленькая фигурка Фарамира. Это вам не Фарамир ТТТ – это сгорбившийся, сжавшийся, старающийся сохранить выдержку человек под гигантским давлением.

 

Я так понимаю, что здесь имеет место многолетняя душевная рана. В психологии описана ситуация: не очень любимый ребенок, вечно второй после ребенка любимого, умный и глубокий, обычно интроверт, любит одного из родителей почти до фанатизма, меряет свои поступки по нему, каждым шагом в жизни старается добиться одобрения и постоянно смотрит снизу вверх: ты меня видел? Оценил? Заметил? Одобрил? В таких случаях к ногам любимого родителя кладется вся жизнь и весь мир. Не жалко ничего, только люби меня.

 

К несчастью ребенка, в таких случаях чувства не то чтобы односторонние, но со стороны родителя гораздо более спокойные. Как правило, о чувствах ребенка родитель не очень осведомлен либо же их недооценивает. Кроме того, упорное поклонение-преследование раздражает. Кроме того, есть другой ребенок, яркий, а не сумрачный, естественно любимый, воспринимающий ласку спокойно и без резких движений, более удобный в общении, надежда и упование родителя. Ищущий внимания интроверт – обычно родительская проблема, зачастую неприятная и как бы не совсем приличная в разговорах с посторонними. Его не то чтобы стыдятся, но задвигают на задний план.

 

С моей точки зрения, Кольцо ударило Фарамира по самому уязвимому месту – той самой многолетней душевной ране, предложив возможность стать тем самым первым, любимым, обласканным, оцененным по достоинству. Он станет спасителем Гондора – то, что не удалось ни Денэтору, ни Боромиру. Он покажет себя – и докажет, что может быть сыном своего отца. Может быть, даже он сумеет не то чтобы заменить Боромира – но хотя бы стать в глазах отца достойным брата.

 

Когда Фарамир отпускает в Осгилиате Фродо, тому кажется, что Фарамир жертвует для него жизнью. Все еще хуже. Это последнее и самое непростительное прегрешение Фарамира. К его ужасной двойной вине – 1) он не Боромир и 2) он не погиб вместо Боромира – прибавляется теперь вина третья, в общем, вполне реальная. Если бы он Кольцо принес, все-таки, наверное, стал бы если и не любимым, то вроде как признанным сыном…

 

Окончательное крушение надежды на любовь отца для Фарамира хуже и страшнее, чем возможность гибели в штрафбате на переднем крае или даже официальной казни. Любое наказание есть лишь следствие, логическое продолжение этой многолетней безнадежной коллизии. Так что к Денэтору он, конечно, пойдет как на эшафот.

 

6. Страдающий следователь и сочувствие пленника

 

Если взглянуть на ситуацию как бы со стороны, то в фильме (в книге, в общем, тоже, но не так подчеркнуто) Фродо рассматривает Фарамира в начале допроса примерно так – сильный, опасный, умный человек, от которого трудно что-либо скрыть, хотя скрыть очень и очень надо.

 

Однако вся следовательская жесткость джексоновского Фарамира, скорее всего, лишь хорошо отработанная маска интроверта, скрывающая тяжелое душевное состояние.

 

Первый знак того, что под маской – живой, умный, ироничный человек – после того, как Сэм с вызовом говорит свое знаменитое: «His gardener!». На лице у Фарамира мгновенный проблеск усмешки. Он человек с юмором (когда есть время), он оценил ситуацию по достоинству.

 

Перелом наступает после упоминания Ривенделла и имени старшего брата. На словах «You were friend of Boromir?» жесткий голос становится обманчиво ровным. Под маской следователя видна сильная эмоция – нечто яростное, не то гнев, не то боль.

 

Фродо отвечает с полной искренностью и глубоким чувством: "Yes, for my part". Фарамир встает – он уже не в состоянии сохранять «лицо следователя», так сильно внутреннее напряжение. На секунду скрывает лицо от хоббитов. Взяв себя в руки, поворачивается. Удержать маску на лице становится все труднее.

 

А дальше они оба решительно выходят из рамок начальных ролей.

 

Следователь спрашивает с болью и вызовом – о том, как погиб Боромир.

 

Пленник смотрит на него, начиная понимать – и жалея. Тогда – и только тогда! – гордый Фарамир признается через комок в горле: «He was my brother».

 

Это просьба о помощи. Просьба рассказать о брате. На которую, при всем сочувствии, последует отказ. Потому что Фродо фильма под страшным давлением Кольца будет избегать любого разговора, если в нем вероятна проговорка.

 

Надеюсь, это будет в режиссерской версии. Но если и не будет – ничем логически больше не объяснить излишне подчеркнутое внешнее высокомерие и отстраненность Фарамира в сцене на Запретном Пруду. Это всего лишь попытка спрятать боль и незаслуженную обиду.

 

7. Психологические игры разного рода и проверка слова на прочность

 

Психологическая игра Фарамира – это классическая схема усиливающегося нажима.

 

Растерянного Фродо на Запретном Пруду Фарамир тщательно и методически дожимает: сначала «To enter the Forbidden Pool bears the penalty of death», потом, показав на лучников, добавляет: «They wait for my command». В этот момент он не только уже знает, что Голлум и Фродо хорошо знакомы, но уже понял по выражению лица Фродо, что Голлум для него очень важен. Насколько важен – это сейчас тоже будет ясно. «Shall they shoot?»

 

Блестящая работа.

 

А что думает Фродо, глядя на Голлума? Если поставить себя на его место?

 

Выбор обманчиво прост. Голлум все равно не сумеет ускользнуть от лучников. Если Фродо не станет спасать его, Голлум мертвец и ничего не расскажет о Кольце. Если же Фарамир захватит Голлума, тот о Кольце проговорится.

Фактически Фродо должен выбрать между спасением Голлума – и спасением Кольца, а тем самым и своей миссии. Возможно, ему нашептывает и Кольцо – о том, насколько оно «на свете всех милее» и насколько важнее какой-то склизской твари.

А как бы вы выбрали?

 

Фродо книги мог отдохнуть между испытаниями. Фродо джексоновского фильма испытывает постоянное страшное давление – испытания следуют одно за другим. Толкиен не дает Фродо продыху только с момента у Минас-Моргула. Джексон не дает ему вздохнуть уже после выхода из Ривенделла.

 

Зачем эта сцена? Да чтобы проверить истинность сорвавшихся с губ в горах Эмин-Муйла слов «May be he does deserve to die. Now that I've seen him, I do pity him». И проверка жестокая.

 

И вот тогда, на высоте отчаянной ситуации, как всегда у Фродо, человечность и простая жалость берут верх. Он просто не может дать Голлуму погибнуть у себя на глазах – независимо от того, сумеет ли он после этого выполнить свою миссию или нет. И он говорит: «Wait».

 

Но психологические игры Фродо выглядят пострашнее фарамировских.

 

Мне было странно, что, говоря с Голлумом, Фродо все время упоминает о себе в третьем лице. «Master is here… Trust master… Smeagol, you must trust master!» Так говорил раньше Голлум, до тех пор, как в нем проснулся Смеагорл… А Голлум… как будто они меняются ролями, Голлум очень по-человечески, раздумчиво, слегка недоверчиво спрашивает: «We must... go now?»

 

Фродо даже не пытается объяснить. Он зовет Голлума не как человека – как животное. А уж когда Голлум, взяв в зубы рыбку, бежит к нему на четвереньках, Фродо обращается с ним в точности как с псом: «Nice Smeagol. That’s it. Come on!». В книге он на этом месте почти прямо взывает к силе Кольца. К клятве Голлума. В фильме это подразумевается. И взгляд у него вполне – как всегда в эти моменты – безумный.

 

Но проблема в том, что сверху все, что он говорит – и как говорит – слышит Фарамир.

 

Ну и что он должен после этого думать? И ради этого слизняка ты мне врал в лицо и умалчивал о смерти моего брата? Ради спасения этого «домашнего тритона» тебя пришлось столько раскручивать? Вот чем обернулись все твои демонстративные душевные метания и страшные тайны?

 

 

8. Тараканы в голове Голлума, или Кто тут хотел видеть настоящего следователя?

 

А знаете ли вы, в кого играет Голлум, обрабатывающий в сцене допроса раздавленного предательством Фродо Смеагорла?

 

Длинное издевательское «Smeagol...»

 

Рыдания Смеагорла. Ласковое, медленное поглаживание по плечу. Бедняга. Ну, куда ты теперь от меня денешься? «Why do you cry, Smeagol?»

 

Это тот добрый следователь из Мордора, который работает до и после злого.

 

Профессиональное, хорошо отработанное, заботливое сочувствие. После дыбы проходит на ура…

 

Фарамира, знакомого с профессией следователя не понаслышке, при этом зрелище пробирает дрожь. Во всяком случае, он не только забыл закрыть рот, он еще и задышал часто, как человек, который потрясен. Конечно, это шизофрения в цвету, такого он, вероятно, в своей жизни еще не видел. Но все-таки, думаю, воздуха ему не хватает не от зрелища психического недуга. Рискну предположить, что, помимо действительно жуткого самодиалога безумного существа, кроме стремительно приближающейся возможности «найти ответы на все загадки» Фарамир увидел – как в зеркале – себя.

 

И, кстати, после этого он уже не работает «следователем». Как человек умный и чуткий, он просто превращается в слух и дает возможность поработать следователем Голлуму. За него все сделает Голлум, раскрутит Смеагорла как надо, а Фарамир лишь ждет.

 

Теперь ему надо поймать момент и вставить – почти шепотом, так, как разговаривают с лунатиками, - один вопрос.

 

И дело сделано.

 

9. Какой позор, наш заяц вор, или Я не брал морковь!

 

Насчет этого буду биться до последней капли крови. Не брал Фарамир Кольцо! Не больше, чем Арагорн, закрывающий ладошку Фродо, или Гэндальф, отпрянувший в ужасе, или Галадриэль, дрожащей рукой с вытянутыми пальцами тянущейся к искушению. Все они выбрали правильно. И Фарамир выберет правильно. Только там, где ближе к Мордору и Кольцо сильнее, ему понадобится больше времени.

 

Когда Фарамир входит в пещеру, у него в глазах блеск маньяка. (Между прочим, такой же у Арагорна на Эмин Муйл.) Он идет не на встречу с Фродо. Он идет на встречу с Кольцом. Какой Фродо? Нет здесь никакого Фродо. Его присутствие Фарамир осознает только после вопля: «Неет!», а присутствие Сэма – когда тот начинает отчаянно кричать. Да и то – Сэма он, кажется, так и не услышит по-настоящему.

 

А так – сошлись наедине Фарамир и его искушение.

 

Единственное, на что Фарамира хватает – так сказать, положить преграду между собой и предметом влечения. Он касается Кольца лишь мечом. Между прочим, роскошная визуальная находка, и в разнообразных контекстах очень многозначная. Ну, например, платонические влюбленные средневековья в определенных ситуациях клали между собой на ложе меч. Так сказать, во избежание неприятностей.

 

Фарамира и его искушение тоже разделяет лезвие меча.

 

Букет эмоций что надо. И торжество от правильного решения мучившей загадки, и упоение, и гордость (на слове quality), и почти нежность в какую-то секунду, когда он подцепляет цепочку, и Кольцо появляется перед глазами. И желание, упорное и потом яростное, и наконец ощущение страстного единения с Кольцом.

И предвкушение торжества.

 

А Фродо это все видит.

 

«Жалость и ужас терзали хоббита, когда ему вспоминался гондорец с искаженным лицом и горящими глазами, в которых светилась алчность».

 

В книге это про Боромира. В фильме, в общем, скорее про Фарамира. Только он Фродо не вспоминается. Он непосредственно перед глазами. И его клинок у горла.

 

И на лице у Фродо, сначала «стойкого оловянного солдатика», все больше проявляются те самые ужас и жалость.

 

Ну, дальше все знают. Сначала Кольцо грузит хоббита до закатанных глаз. Потом – почти невероятное, он кричит Nooo!, кидается в сторону – и в темный угол.

 

Вот тогда Фарамир видит, что, между прочим, кроме Кольца – в пещере есть Фродо. Глаза у Фарамира тоже огромные и тоже неподвижные, и его, кажется, тоже трясет, только помельче. Он осознает, где он, где Фродо, откуда доносится голос Сэма, и что он держит меч в руке, и что именно он этим мечом только что делал, и что, в общем, только что был… как бы не в себе. Что-то там про уничтожение Кольца. Про Мордор. И тут, конечно, как всегда бывает, от него требуется немедленное военное решение, для которого нужна как минимум голова – а в наличии ее в настоящую минуту на плечах он не совсем уверен.

 

Кстати – дисциплина в отряде изумительная. Короля играет свита, а капитана Гондора – вышколенные рейнджеры. Командир слегка невменяем, глаза в пол-лица, в руке клинок, на страшное известие о том, что Осгилиат, видимо, падет, не реагирует… Всего-то – осторожный, почти шепотом вопрос: Captain? Типа – вы в порядке?

 

Фарамир поворачивает к нему голову. Взгляд мечется. Он снова смотрит в угол, на Фродо, по-прежнему дергающегося взад-вперед. Хоть режьте меня, но он в ужасе от того, что с Фродо сделал. И Осгилиат ему на этот момент важен меньше, чем Фродо.

 

Именно Фродо, а не Кольцо.

 

Ну а дальше не просто вырезки, а обкромсанные останки, без мяса и конечностей, одни косточки. Был, точно был еще один разговор на Хеннет-Аннун, и реплика «Кольцо отправится в Гондор» - оттуда. Был еще один разговор по дороге в Осгилиат, и срыв Фродо со слезами на глазах «Ты должен меня отпустить!» - только его развязка.

 

Почему в Осгилиате Кольцо на груди Фродо, а не на пальце Фарамира? Как всем известно, заброшенная страна, два невысоклика, войско под его началом – и под рукой Кольцо из Колец…

 

Ответ прост. Он не берет Кольцо для себя. Он охраняет Фродо, несущего Кольцо, на его пути. Грех не в себялюбии. Вот если бы Фарамир по примеру брата кричал: «Оно должно было прийти ко мне! Оно должно быть моим!» - это бы было падение звезды Валакирки и чудовищное психологическое несовпадение характеров книжного и экранного персонажа. Фарамир, в отличие для Боромира, слишком скромен для того, чтобы думать, будто выдержит тяжесть Кольца. Его ошибка, которую он едва успеет исправить и за которую будет наказан, оказавшись на грани смерти, - попытка поставить интересы Гондора выше «мира людей».

 

Фарамир поднимется над своим заблуждением лишь в Осгилиате.

 

Хотя по дороге, в виду горящего Осгилиата, в ответ на отчаяние и крик Фродо, он уже молчит из последних сил.

 

10. Дорога в Осгилиат, или Рискованная попытка реконструкции

 

Нам показывают сцену с того момента, где Фродо уже невменяемый. Не думаю, что он просто устал от длинной пешеходной прогулки с заботливой рукой охранника на плече. Как легко убедиться на примере пяти часов просмотренного до сего момента материала, довести его до такого состояния не так просто. Даже Кольцу.

 

У Толкиена есть великолепная деталь: когда Фродо видит красный огонек Глаза Саурона – он надламывается физически. «Фродо брел, свесив голову: ноша опять тяготила его. Как только они свернули с Развилка, гнет, почти забытый в Итилиене, усиливался с каждой минутой».

 

Не знаю, возможно, по дороге к Осгилиату происходит что-то подобное. Доказать, конечно, нельзя. Но вообще Джексон этот момент не пропустил. Помните, когда Фродо и Сэм вслед за Голлумом выходят из скал к Болотам? В Изгарных горах горит красная точка. Фродо довольно бодро и живо поднимается на скалу, затем поднимает голову, застывает, покачнувшись, горбится и идет дальше вниз – уже тяжело, спотыкаясь.

Может быть, он и здесь так спотыкается.

 

Фарамир все время держится возле него. Кроме прочего – это попытка позаботиться и охранить. Думаю, его разрывают на части долг и человечность все время, пока они идут к Осгилиату – и он пытается сделать для Фродо хотя бы то, что в его силах.

 

Предполагаю, что он попытался отвлечь его разговором.

 

Да, это очень шаткое предположение. Сослаться могу только на косвенные аналогии у Толкиена. Есть в книге сцена после допроса Голлума, когда Фарамир с Фродо говорят уже более чем откровенно – называя вещи своими именами. «Фродо, не надо тебе с ним идти… Не ходи через Кирит-Унгол!» - «А куда мне идти?.. Не в Гондор же нести Кольцо, сведшее с ума твоего брата?.. Хочешь, чтобы два Минас-Моргула, как два черепа, скалились друг на друга через пустыню?» Но там есть и другое. «Если ты все же вернешься живым из смертного мрака, то мы сядем с тобой на солнце у Белой Стены и будем с улыбкой говорить о минувших невзгодах…»

 

Конечно, если уж говорить, то говорить о Гондоре.

 

«Мне мечтается, - сказал Фарамир, - и цветущее Белое Древо, и Серебряный Венец на челе короля, и мирный Минас-Тирит… нет, Минас-Анор, град, каким он был в древности, светлый, высокий и дивный…»

 

Если Фарамир начал говорить о Гондоре, то говорил он с любовью и чувством – помните Боромира в Лориэне? А уж какая была бы закольцовка! А уж какая вкусная была бы закольцовка, если бы мои бредовые предположения оказались правдой – и оба брата пытались утешить Фродо, которому страшно и одиноко – один в Лориэне, другой в Итилиене…

 

Тогда понятно, почему у Фродо слезы в глазах, когда он говорит: «Кольцо не спасет Гондор». Кольцо не спасет Гондор и не поможет осуществить мечту Фарамира. Фродо знает, что такое любовь к своей земле. Если Фарамир вспоминает Гондор вслух, то Фродо – Шир про себя. Бестолковых и милых хоббитов, ради которых он жертвует жизнью.

 

Это – больно. Плюс давление Ока и Кольца…

 

Он плачет. В глазах слезы – после Эмин Муйл это впервые. Умоляет, как на Запретном Пруду: «Please! Let me go».

 

Там Фарамир после паузы кивнул. Здесь молча смотрит на Фродо, и по лицу видно, что он и хотел бы, но не должен. И Фарамир тоже не железный, он больше не может смотреть на Фродо – и не сделать то, что он просит. Долг штука жестокая, и человечность начинает брать верх. Он пытается отвернуться от выбора. Поэтому отводит глаза и командует: «Hurry!»

 

И тогда Фродо кричит высоким, сорванным голосом, сквозь комок в горле: «Faramir, you must let me go!»

 

Нет, как хотите, а Осгилиат для Фарамира только последний толчок. И уж он-то не виноват, что его метания жестоко обкорнали минимум в двух местах... И что теперь за два крупных плана метания особо не заметны...

 

Вообще интересно, что вся ситуация выбора Фарамира – тоже возможная скрытая закольцовка. Фродо на Запретном Пруду должен выбирать между глобальным спасением мира и частным спасением Голлума. Он выбирает частное и человечность – и оказывается глобально прав. Фарамир на пути в Гондор тоже должен выбирать между тем, что считает своим долгом, - и тем, что подсказывает ему человечность.

 

Что он выберет, мы знаем.

 

И тоже окажется прав.

 

И уж тут Джексон идет точно по Толкиену: Профессор никогда не одобряет долг, заставляющий совершать преступления против человечности…

 

12. О буквализме и небуквальности: как быть верным духу Средиземья в Сталинграде

 

Наверное, я очень испорченный человек. Потому что мне особенно нравится фильм именно там, где он иллюстрирует не букву, а дух книги.

 

Я хотела бы, чтобы знаменитую фразу на Переправе произнес Фродо. Но я до безумия люблю момент, когда Арвен с Фродо на белом коне во весь опор скачут к переправе, и над белой искрой света смыкаются двумя черными крыльями назгулы.

 

Мне нравится, когда Саруман на бешеном пролете камеры обрушивает на Мглистые горы снежную бурю, потому что это раз и навсегда обозначает его как противника страшного калибра, пусть и меньшего, чем Саурон.

 

Мне ужасно нравится, когда Арагорн выходит навстречу смерти к отряду орков и салютует им мечом. И мурашки по коже бегают, когда я вспоминаю, что так же – уверенно и неспешно – шел на Заверть король назгулов и так же салютовал мечом испуганным маленьким хоббитам. И мне все равно, что этих сцен нет в книге.

 

Мне нравится Осгилиат.

То есть Сталинград. Потому что если бои в разрушенном, осажденном, но не сдающемся городе – это автоматическая отсылка к Сталинграду. Берлин, положим, тоже осаждали и раскатали по камушкам, но для мифологии это неважно. Руины, где засели автоматчики / снайперы / лучники и целятся в небо во вражеские бомбардировщики / дирижабли / назгулов, следует считать Сталинградом. И точка.

 

Это то, что глубочайше уважаемая мною Серая Коала называет мета-анекдоты, или «ребята, мы тут чуть-чуть подкрутили правдоподобию гайки». При этом, ее же словами выражаясь, Джексон «умудряется держать саспенс и эпический, библейский даже пафос».

 

И совершенно неважно, что непонятно, откуда обстреливают Осгилиат большими-большими камнями. Для этого на восточном берегу должны стоять большие-большие катапульты с большим-большим количеством мордорских орков и огроменными мумаками, которые катапульты туда притащили. И абсолютно налево, что, когда фарамировские рейнджеры подходят к Осгилиату, никаких войск с катапультами и мастодонтами на восточном берегу в помине нет.

 

Это законы жанра. Мне неинтересно, есть ли у орков Саурона цейссовская оптика и пороховые гаубицы. Честно говоря, для меня саспенс и пафос важнее технических подробностей.

 

Пока не прилетел назгул, чего такого делали лучники в руинах, целящиеся в небо? Ответ прост. Они на самом деле не лучники, а советские солдаты у зениток, целящиеся в фашистские самолеты.

 

Почему Фарамир кричит «Наааазгул!» с длинной оттяжкой на первом слоге? Потому что «Вооооздух!» советские солдаты кричат именно так. Мне кажется, не в одном нашем фильме видела я солдат, вот примерно так пригибающихся во время того самого крика.

 

Почему он волочет Фродо к стене, а потом бросает без охраны и бежит в гущу боя? Потому что советские солдаты оттаскивают в укрытие раненых товарищей. А потом бегут сражаться дальше. Что еще Фарамиру делать, как не идти к солдатам? Он – командир. Ему нельзя их оставлять. Помнится мне, что при появлении назгулов в книге «даже закаленные воины… роняли оружие из обессилевших рук, чернота полнила их душу, и они уже не думали о сражении, им хотелось лишь где-нибудь укрыться и скорее умереть». А при появлении Фарамира «возвращались к своим… ему и люди, и кони были покорны».

 

Ну не может он сидеть рядом с Фродо и держать его за руку. Он при исполнении. И так сделал что мог. И потом, он и на Сэма немного рассчитывал.

 

А вообще, в теме «Фродо в Сталинграде» есть что-то такое… такое… глобально-трепетное, что мне и не по зубам. Маленький человек без надежды с невероятно огромной миссией… Воля ваша, со Сталинградом это рифмуется очень неплохо.

 

13. Этот горький миг торжества

 

Нет, Фарамир пытается торжествовать по полной. Он передает хоббитов с рук на руки и комментирует сие событие – «Tell him Faramir sends a mighty gift. A weapon that will change our fortunes in this war». Что в переводе означает: передайте папе, что я ему хороший сын. Я очень старался.

 

Он подчеркивает огромность своего бескорыстного дара Гондору и пытается снова ощутить собственную полноценность в качестве достойного сына Денэтора. Но как-то не очень это у него получается. Даже когда он поднимает подбородок и принимает торжественно-важный вид… все равно не получается. Потому что в нем занозой сидит жалость к Фродо и внутренний голос, говорящий, что он поступает неправильно, принося человечность в жертву долгу.

Кажется, это называется совестью.

 

К тому же и Сэм врезает ему под дых по больному месту.

 

Смерть любимого брата. «Как печальна судьба: тебе, видевшему его последним, нельзя рассказать мне о главном, о том, что было у него на сердце перед смертью…»

 

Фарамир хотел знать о Боромире так сильно, что – через себя – попросил об этом Фродо. Тяжело пережил отказ. Потом все завернулось так круто, что было и не до этого.

 

А теперь… Ты так сильно хотел знать? Хотел – получай на прощание. Твой брат – предатель и клятвопреступник.

 

Если Сэм хотел посчитаться с Фарамиром за то, что тот сделал Фродо больно… а он, конечно, посчитаться очень хотел… то своего добился.

 

В сцене первого допроса при упоминании Фродо о Боромире Фарамир не выдерживает – резко встает. В сцене в Осгилиате при упоминании Сэма о Боромире он тоже не выдерживает – резко оборачивается и делает шаг вперед. Оба раза выдержка его здорово подводит. Сэм подметил и ударил точно.

 

14. Об общем и частном в голосах и событиях

 

Очень мне нравятся «два голоса на контрасте» военачальников – Фарамира и Эомера, сына гондорского наместника, и племянника роханского короля. И у Арагорна, кстати, голосов тоже два – мягкий, негромкий - и тот, которым он орет на Леголаса и командует в битве… Но тут, несомненно, и задумано так, чтобы подчеркнуть сходство ситуаций. Сначала фраза личная, голос тихий, четкий, с глубоким чувством. Сразу затем – командирский рев, перекрывающий адский шум боя.

 

Последняя фраза эпизода в Осгилиате. Фарамир, вполголоса, Фродо – и, вероятно, Сэму: «Stay here. Keep out of sight». Яростно кричит: «Take cover!»

 

Последняя фраза в эпизоде утра в Хельмовом Ущелье. Эомер вполголоса, Гэндальфу – и себе тоже: «Not alone». Лязг меча и львиный рык: «Rohirrim! To the king!»

И конница лавиной по склону…

 

А кстати о лавине. Тут уже не зеркало – логическое переливание из эпизода в следующий эпизод. Сначала страшная волна конницы с крутого склона на орков – и сразу дальше страшная масса воды, срывающаяся в шахты Изенгарда… Так и хочется сказать, что сначала на Сарумана восстали люди, а затем и сама природа…

 

Но сделано-то как мощно! Мороз по коже дерет. Ради этих двух рифмующихся лавин и созданы не существующие в книге безумная, на грани возможного скáчка коней по склону – и разрушение плотины в горах вблизи Изенгарда.

 

И вот после того, как весь мир ополчился против зла – резкий перебив. Фродо с сухими губами, узкий и белый, глядя пустыми глазами исподлобья, идет на камеру.

 

Что, собственно, значит упорная оборона Осгилиата, победа в Рохане или штурм Изенгарда, если Фродо сейчас наденет Кольцо и окажется во власти Саурона?

 

«Все наши надежды – на двух маленьких хоббитов…»

 

Да, Джексон не сохранил сюжетную канву книги. Да, «нас здесь вообще быть не должно». Но на самом-то деле это великолепная композиционная находка! И уже совсем не для того, чтобы поразить нас буйством стихий.

 

Иллюстрация не буквы, но духа.

 

В книге «короля играет свита» - очень много, обозначая сверхъестественную важность миссии Фродо, говорится о том, что абсолютно все усилия тех, кто «не идет в Мордор», окажутся тщетными – если Фродо не дойдет. Но, скажите мне, пожалуйста, как еще можно было передать с такой силой эту мысль визуальным рядом?

 

Лавина конников Эомера со склона, белый свет от посоха Гэндальфа, орки блистательно разгромлены. Изенгард захлестнут гигантской (и тоже белой) волной словно бы кипящей от ярости воды.

 

Два огромных успеха Светлых Сил.

 

И ничего они не значат, потому что Фродо в осажденном, присыпанном каменной пылью, черно-белом, как старые сталинградские хроники, Осгилиате медленно и завороженно идет навстречу назгулу.

 

И мы не просто слышим резонерские речи, а видим и чувствуем кишками: судьба мира повисает на волоске.

 

15. О сопротивлении за пределами возможного

 

На стене у Фродо лицо человека, растираемого в порошок страшным психологическим нажимом, неимоверной механической мощью Кольца.

 

Глубоко внутри он, такой стойкий, наверное, все же пытается сопротивляться, но снаружи сопротивление практически незаметно. Воробей, попавший в бетономешалку. Силы фантастически неравны.

 

Что, в общем, перед этим психологические игры Фарамира на Запретном Пруду несколько дней назад…

 

Фродо почти безумен и сознает только одно: он должен отдать Кольцо. Кольцо приказывает отдать его тому, кто перед ним. А он... он пытается устоять. И когда они с Сэмом кувырком катятся с лестницы, воля Фродо освобождается – и упорное внутреннее сопротивление проявляется почти в тот же момент: Сэм еще не успел опомниться, а Фродо успел вынуть меч и держит его у горла врага. Его единственная мысль – даже в тисках Кольца, даже перед назгулом – о сопротивлении. Как после этого можно говорить, что он слаб?..

 

Он не Сэма готов убить, он Сэма и не видит. Ну, как Фарамир не видит его самого, идя на зов Кольца… Он еще полубезумен – если не почти безумен, но вот такой он, воля и чувство долга у него настолько сильны, что – даже безумный – он борется с тем, кто хочет отнять у него Кольцо. Сэм просто заменил для него… назгула? Орка с когтистыми пальцами? Мы не узнаем, кого он видел на стене – и потом на месте Сэма. Может, это и к лучшему. Вынести это было бы трудно.

 

И лицо у него опять пляшет по частям, как в пещере Хеннет-Аннуна… И слов, которые хрипло шепчет Сэм, он не слышит. Даже на имя Сэма не реагирует.

 

В себя его приводит… может быть, звук знакомого голоса. А может быть, потрясение и горе на лице Сэма?.. Что-то невербальное, во всяком случае. Не тот уровень погружения, чтобы реагировать на логические раздражители…

 

Он сидит у стены, и даже дышать ему больно.

 

Вот теперь можно радоваться победам. Вот теперь и ликование роханцев уместно, и Эовин обнимает выжившего в ночной битве Арагорна; и потрясает мечом Эомер, и белая пена разбивается о стены Ортханка, где поспешно скрывается побежденный Саруман. Теперь Сэм со слезами на глазах может говорить о том, что после тьмы сияние солнца кажется особенно ярким.

 

Но цену за это заплатил Фродо.

 

«What are we holding on to, Sam?»

 

Вряд ли его утешают высокие слова Сэма. Может быть, только то, что вот он, Сэм, все-таки рядом, последнее, что осталось от счастливого прошлого, от Шира… от жизни.

 

И Голлум, сидящий на корточках рядом, поднимает при этих словах голову. Он тоже хотел бы знать именно это. What are we holding on to.

 

Ответ Сэма для Фродо окажется недостаточным. А для Голлума – совершенно неубедительным.

 

С пяти шагов за всеми ними наблюдает Фарамир.

 

 

16. А поняли ли они друг друга до конца, или Последний разговор Фродо и Фарамира

 

Фарамир дает им договорить. Ждет, стоя поодаль – но все слыша. Только потом подходит. Знак уважения.

 

Когда он останавливается в шаге от Фродо, за спинами хоббитов появляются три вооруженных дружинника. Охрана бдительна. Кусочек свободы исчезает, одетые в темное рейнджеры с мечами замыкают пространство. Это – возвращение плена.

 

У Фродо на лице выражение усталости, горечи, ожидания, но – не отчаяния. Какая-то особенная чистота человека, прошедшего через страшную боль и не озлобившегося…

 

Фарамир это видит.

 

Он опускается на колено. В этот момент он уже отказался – не столько от Кольца, для себя лично он от Кольца отказался еще на Хеннет-Аннун... Он отказался от бесчеловечного долга и выбрал человечность.

 

Вот он, последний кусочек зеркальной ситуации «Арагорн первой части – Фарамир части второй». Оба при первой встрече здорово напугали Фродо. Оба были резкими, жесткими, изредка отталкивающими, подчас безжалостными. Оба его охраняли. Оба прошли искушение Кольцом. Оба в решающий момент принятия окончательного решения опускаются перед Фродо на колено. Оба отпускают Фродо – в точном смысле этого слова. Оба в буквальном смысле рискуют за него головой - Арагорн, выходящий навстречу оркскому отряду, и Фарамир, нарушивший приказ Денэтора.

 

Вот сейчас Фарамир и Фродо – глаза в глаза, на равных, и лица у обоих предельно открытые, почти беззащитные. Вот сейчас они совершенно откровенны друг с другом. Да и скрывать уже нечего.

 

Из всего их (несомненно, существовавшего, судя по монтажному скачку) разговора осталась одна реплика Фарамира: «I think at last we understand one another, Frodo Baggins».

 

А потом подходит гондорец, искренне озабоченный поступком Фарамира, и с нескрываемым волнением начинает его уговаривать не рисковать, отпуская хоббитов. При первых же его словах Фарамир встает. Он все-таки гордый сын наместника Гондора. И стоять на колене будет только перед Фродо – по собственному желанию и выбору.

 

В глазах Фродо – безмерное сочувствие. Кажется, даже опять слезы. Он думает, что понял – Фарамир жертвует ради него жизнью. Он не совсем прав. Фарамир жертвует для него больше чем жизнью – самой заветной мечтой, самой глубокой надеждой: завоевать любовь отца. Но, впрочем, объяснять что-либо уже поздно. И отрицать тоже. Пусть будет так. Фарамир просто отвечает на «your life will be forfeit» - не без горькой иронии: «Then it is forfeit».

 

Последний взгляд глаза в глаза. Оба досказывают без слов то, что не успели сказать – об уважении к мужеству друг друга, о сочувствии, хрупкой надежде на то, что у другого все будет хорошо. Молча прощаются.

 

И Фарамир приказывает: «Release them».

 

Фродо опускает голову. Теперь он обязан еще одному другу, отдавшему за него жизнь. И на его плечах еще более тяжкая ноша.

 

17. Мир уже никогда не будет прежним, или О том, что никто не вернется назад

 

С войны никто не возвращается прежним. А еще есть те, кто не возвращается вообще.

 

Ключевая фраза фильма – «Мир изменился». Ею задана едва ли не главная тема джексоновской психодрамы. Я беспредельно люблю Толкиена, но в моем сердце есть место и Джексону – за то, что каждого героя Толкиена он безжалостно заставляет меняться. Даже тех, кто, казалось бы, неизменен – вечно юных эльфов.

 

Мне кажется, лучшие эльфы вроде Элронда или Леголаса так любили людей именно потому, что люди давали им ощущение времени – а не застывшей, закольцованной бесконечности. Сколько бы тысячелетий ни жил Элронд, он никогда не встретит второго Арагорна. Такие люди уникальны и незабываемы. Короткий миг людской жизни прошел и не вернется, но оставит по себе обжигающую память.

 

Леголас Джексона открывает для себя человеческую красоту и силу, не уступающие эльфийским. Мог ли он раньше сказать грязному, измученному человеку: «Ты ужасно выглядишь…» с такой заботой и пониманием? Мог ли он раньше гордиться тем, что эльфы, небожители, придут сражаться рядом с грубыми фермерами и ремесленниками на стенах последней роханской крепости?

 

Арагорн Толкиена мудр, прекрасен и героичен от первой до последней страницы книги. Возможно, он становится несколько мудрее, прекраснее и героичнее – но я воспринимаю его с самого начала вроде как Сильмарилл, которому меняться просто некуда. Он несет в себе изначальный, довременный свет – и потому совершенен.

 

Арагорн Джексона от неуверенного, прячущегося от своего пути бродяги медленно поднимается до того короля, возвращения которого мы с нетерпением ждем. Нам дана возможность пройти по ступенькам вместе с ним. Если кто-то станет на это жаловаться, значит, он не знает, что так уж люди устроены, что выстраданное дорогой ценой ценится выше, чем дарованное при рождении.

 

Все, решительно все меняются. Гимли кажется не более чем шутом? По-моему, он всего лишь умен и самоироничен, и старается подчеркнуто немудреной шуткой подбодрить то себя, то окружающих. А я вот не могу забыть те минуты, когда он не играет в оптимиста-бодрячка. Когда Арагорн предлагает Теодену, отвлекая орков от беженцев, погибнуть вместе в отчаянной вылазке из крепости, Гимли говорит только: «The sun is rising», и сколько мудрости, решимости и горького мужества в этой фразе! В первой части такого еще не было…

 

Но больше всех меняется Фродо.

 

Великая Война за Кольцо опалит душу каждого.

 

Фродо пожертвует и душой.

 

Можно мечтать быть Арагорном, Леголасом или Гэндальфом. Как правило, это сбывается очень редко или в фантазиях. Но каждый из нас имеет реальный шанс стать немного Фродо, тихо, без жалоб, с безмерным упорством тянущим на себе почти невыносимую тяжесть собственной жизненной задачи.

 

Кто сказал: «Жизнь ломает душу не хуже Кольца?» Пусть это некоторое преувеличение. Но все равно – респект.

 

Мы, обыкновенные маленькие люди, редко машем мечами, но упорно идем вперед. Дай нам Бог так пожалеть своих Голлумов и следователей-Фарамиров, как сделал это Фродо. Дай нам Бог так же сохранить в душе долг и сопротивление – даже когда разум уже отказал.

 

Дай Бог нам сохранить человечность до конца.

 

На пути к своему личному Ородруину нельзя останавливаться. Кто знает – а вдруг именно ты по пути спасаешь мир.

 

Часть вторая: «Слова ваши, порядок слов – мой»

 

Все нижепробормоченное – во-первых, имхо, а во-вторых, результат длительных обсуждений Фродо, Сэма и, конечно, Фильма на ОФБ и ХХ.

 

Может, и не стоит это еще раз постить в малоизмененном виде. С другой стороны, мне вспоминается, как в советские времена один писатель говаривал властным структурам: «Слова ваши, порядок слов – мой». Перефразируя его, скажу, что порядок изложения мыслей – мой, а вот основная часть мыслей взята из постов замечательно умных и вообще замечательных людей, и если кто-то эти мысли прочтет – лично я буду рада.

 

А эти самые люди пусть считают данный пост ну очень длинной и многословной благодарностью лично от меня.

 

1. Знак "=" и его вариации: Сэм

 

Да, вот по поводу проблем равенства хотелось бы с самого начала высказаться. Потому что когда ТТТ начинается, уже сложилась определенная система взаимоотношений и взаимозависимостей между Фродо и Сэмом.

 

Не знаю я, кто из них старше по метрике, но психологически с самого начала старший Фродо. Прямо с дня рождения Бильбо, где Сэм по-детски депрессует и смотрит в кружку, когда Рози строит ему глазки, а Фродо его наставляет на путь истинный. В том числе прямым физическим воздействием, впихивая в круг танцующих.

 

Дальше долго будет везде то же самое. Даже когда Сэм что-то замечает раньше Фродо, ну как Страйдера в трактире, он не ведущий – он ведомый. Сказал старшему, вроде как доложился – и ждет, что делать. В Ривенделле, собирая вещи, он жутко смущается, когда Фродо его за этим застает – вроде как делает что-то без спроса, и сразу начинает оправдываться.

 

Сэм совершенно искренне и без капли зависти считает Фродо выше себя и даже, может быть, преклоняется перед ним – ну, такое подростковое преклонение перед первым взрослым идеалом – застенчивое, чрезвычайно сильное, за кумиром хоть на край света, хоть дракону в пасть. И никакого слэша, даже в зачатке! «Юноша, ищущий, с кого бы делать жизнь свою…» (не люблю Маяковского. Это не стихи. Но – все же формулировка). Как мне кажется, на этой струнке как раз в фильме сыграли Джексон и сценаристки. Когда Сэм со страхом и восторгом бросается за Фродо в приключения, он идет не просто эльфов посмотреть или Фродо защитить – он следует за своим кумиром по его пути. И этим чрезвычайно счастлив.

 

По-моему, эти настроения у него не выветрились и после Заверти. Ну разве что иллюзий по поводу приключений резко поубавилось. Он теперь знает худшие стороны этого дела: когда они от постоянного холода и голода забыли про опасность и развели костерок – для горяченького; и недосып, и комары на болоте, и погоня, когда из страха в страх… Он насмотрелся, как дались эти приключения его жизненному примеру – поглядишь на мучительно и неуклонно переходящего в царство призраков Фродо, так очень захочется, чтоб подобных приключений было поменьше.

 

Но если Фродо считает необходимым идти дальше – Сэм преклонится перед его мужеством и пойдет вместе с ним.

 

Рубежной чертой взросления стала, по-моему, Мория – и дальше Лориэн.

 

Морийские схватки, трагические записи гибнущих гномов, Балрог и гибель Гэндальфа ознаменовали конец мира и начало войны. Лориэн уже находится на переднем крае. И то, что Галадриэль безжалостно прошерстила каждого из Братства на слабину, тоже не способствует расслаблению.

 

Перед Галадриэлью у Сэма впервые совершенно взрослое лицо. И – может, я ошибаюсь, но сдается мне, что именно в Сэме она видит сохраняющуюся надежду.

 

На реке Сэм говорит с Фродо уже не как преклоняющийся подросток, а как взрослый заботливый спутник. Почти взрослый.

 

На Амон Хен он совершает свой первый абсолютно взрослый поступок – не заботясь о мнении Фродо относительно его общества (тот резко не желал кого бы то ни было брать с собой, если помните), кидается за ним опрометью, безжалостно предлагая кумиру выбор, в общем, из одного варианта. Типа: я все равно погибну, вот и выбирай, утону прямо сейчас или немножко еще подышу рядом с тобой.

 

Да, но личность, взрослея, осознает собственную ценность и начинает самоутверждаться. А это нормальный критический период в жизни, и самоутверждение, знаете ли, обычно идет за счет тех, кто поблизости…

 

2. Знак "=" и его вариации: Фродо

 

Что мне нравится в позиции Фродо по отношении к Сэму – так это полное отсутствие высокомерия. Я уже не говорю о социальном статусе: хозяин-слуга. Сэм для Фродо в фильме с самого начала не столько слуга, сколько друг. Хотя и младший.

Младший, но равный и уважаемый.

 

Он всегда говорит с Сэмом серьезно и ласково, но не так, как Боромир с Мерри и Пиппином, а как тот же Боромир, но уже с Фродо в Лориэне. Очень сходные интонации. Да, я старше и опытнее, но мы с тобой на равных.

 

Такая жизненная позиция характерна для вежливых, скромных и внимательных людей. Фродо Джексона вообще, по-моему, удивительно вежливый человек. Он безукоризненно ведет себя со всеми, кого встречает на пути, и это при том, что почти каждый встречный начинает с того, что «пробует его на зуб». Пройти через то, что он прошел за два фильма, и единственный раз повысить голос… Кстати, тут же извиниться. Невероятно. Как писал Честертон – «безукоризненно-естественная вежливость», природное свойство.

 

А еще вежливые люди шарахаются от проявления собственных чувств, очень сильно не любят выяснять отношения – и до последнего этого избегают. В этом их сильная и одновременно слабая сторона.

 

Фродо даже объясняет что-либо о себе самом только в чрезвычайных случаях. Еще и потому, что отличается исключительной ответственностью и просто боится переложить на кого-либо хоть малую часть собственных проблем.

 

После того, как пропадает в Мории Гэндальф, сказавший: «I will help you bear this burden, Frodo Baggins, as long as it is yours to bear», исчезла последняя возможность получить совет от кого-то, кто больше Фродо знает, что делать.

 

После разговора с Галадриэль Фродо понимает, что вся тяжесть действительно легла на него одного.

 

Он вежлив с Сэмом, но одновременно решительно отодвигает его от себя, так непреклонно, как умеют только очень вежливые люди. Он понесет эту тяжесть один, до конца, совершенно безнадежно, потому что хорошо понимает, что взял ношу не по силам и, в конце концов, сломается. Но – он не чувствует себя вправе разделить эту ношу с кем-нибудь еще.

 

Его отход прикрывают своими телами друзья. Остается один против оркского отряда Арагорн, приказавший: «Run!» Вызывают огонь на себя Мерри и Пиппин. Это было бы тяжело любому человеку, а уж сверхответственному Фродо…

 

Прощаясь, он просит Арагорна позаботиться обо всех – особенно о Сэме. Он думает о том, кому без Фродо будет хуже всех. И когда этот самый Сэм кидается в воду и кричит: «Of course you are, and I’m coming with you!», перенести это уже невозможно. Еще одна, самая последняя жертва ради него… «А если ты погибнешь? Ты думаешь, я смогу это вынести?» - говорит он в книге.

 

У него нет выбора. И когда дрожащий Сэм в лодке говорит с отчаянием и решимостью: «I made a promise, Mr. Frodo. A promise! "Don’t you leave him Samwise Gamgee." And I don’t mean to», Фродо плачет не только от сознания того, что он все-таки не один – он плачет еще потому, что ему придется принять от Сэма его жизнь, хочет он этого или нет.

 

На этих позициях они находятся к началу ТТ – Сэм, обнаруживший, что он стал взрослым, и Фродо, обнаруживший, что груз на его плечах рядом с Сэмом нести и легче, и много тяжелее.

 

3. Еще до титров, или Сто дней одиночества

 

Фродо не случайно снится именно то, что происходит с Гэндальфом. Помимо прочего, это пример на будущее: падающий в пропасть Гэндальф не тратит времени на рефлексию по поводу своей неизбежной гибели, хватает на лету меч и до последней секунды без надежды, но с предельным напряжением сил бьется с Балрогом.

 

Гэндальф для Фродо – второй после Бильбо и последний учитель. Если, конечно, не считать Кольцо...

 

После Мории Фродо в самом деле страшно одинок. Собственно говоря, он одинок с того момента, когда увидел еще в Шире назгула. После того, как по-настоящему понял, что у него есть тяжелая и мрачная тайна, которой он ни с кем не должен делиться – чтобы никого ею не обременять.

 

Однако по умолчанию он принимает, что обо всем знает Гэндальф. Хотя после разговора по дороге к Мории он начинает догадываться, что знает о Кольце больше, чем даже и Гэндальф.

 

Он один на Заверти, где он единственный понимает, проснувшись, чем именно им грозит маленький костерок. Он один вынужден противостоять назгулам, верных друзей отбрасывают в стороны, как мелкие предметы по дороге.

 

Он одинок на Совете Элронда в Ривенделле. Вроде и Гэндальф рядом, но даже и Гэндальф встает и уходит от Фродо, в нарастающую склоку, спровоцированную Кольцом. Только для одного Фродо – то видение, когда отраженных в ярко-золотом Кольце мудрых, но спорящих между собой властителей охватывает Сауронов огонь. Фродо, принявший решение Гэндальфа и бежавший из Шира в Ривенделл, в самом Ривенделле уже вынужден принимать решение в одиночку и брать все на себя.

 

Он все время один в отряде, постоянно держится в стороне, несмотря на Сэма, и Мерри с Пиппином, и Арагорна, стеной вставшего за него на Карадрасе, и Боромира, нашедшего единственно возможные слова утешения в Лориэне, даже несмотря на Гэндальфа, который чем дальше в лес, тем больше может лишь дать совет – но решать все равно придется самому.

 

С какого-то момента одиночество становится не только тяжестью, но и броней. Когда один – тебе легче. Ты отвечаешь только и исключительно за себя. И вообще, одиночество ломает только слабых. Сильных оно укрепляет.

 

Фродо почти любит свое одиночество.

 

С другой стороны, Кольцо виртуозно искажает именно благие побуждения. Не слишком ли упорно Фродо стремится отгородиться от друзей, только ли от желания уберечь их от своей личной боли он не пускает внутрь никого из желающих помочь? Нет ли здесь какой-то легчайшей тени, которая потом сгустится в отчетливое темное облачко в сцене с Сэмом в Итилиене – «It's my task! Mine! My own!»

 

К своей боли он относится почти ревниво. Он даже не поворачивается к встрепенувшемуся на вскрик «Гэндальф!» Сэму, молчит, напрягшись, переполненный горем, а потом говорит то, что принято говорить в этих случаях: «Ничего. Это только сон». И ложится с открытыми глазами, не очень заботясь о том, что Сэма он вряд ли обманул.

 

Хотя это не просто сон, и Фродо это знает.

 

4. Перед появлением Голлума

 

В разговорах Фродо и Сэма начинают звучать новые нотки. Если раньше Фродо говорил с Сэмом серьезно и заботливо, то теперь – тихо и твердо.

 

«He didn't mean for a lot of things to happen, Sam. But they did». Очень тактично, очень деликатно, но он напоминает Сэму о том, что время жалоб закончилось.

 

Может быть, у него просто нет сил вести себя так, как раньше. Но скорее он начинает относиться к Сэму как к взрослому – после того, как Сэм показал себя вполне взрослым на Амон Хен. И требовать с него именно взрослого поведения.

 

Тем более что тучи сгущаются. Багровый свет Ока здесь, вблизи от Мордора, впервые опаляет Фродо, когда тот в этом – а не в призрачном, вызванном Кольцом – мире. И он хватается за Кольцо почти так же, как сердечники за грудь при внезапной острой боли. И почти так же задыхается.

 

Сэм понимает. Он ведет себя почти безупречно – не акцентируя свое сочувствие к Фродо, поддерживает смену разговора. Пытается быть по-старому забавным, немного увальнем. «Lembas bread. And look! More lembas bread». Я думаю, что он и дальше шутит – он, восхищавшийся эльфами, знакомый со вкусом лембасов, прикидывается обыкновенным ширским валенком. «I don't usually hold to foreign food, but this elvish stuff is not bad».

 

Между прочим, этим он проявляет удивительную тонкость чувств.

 

Он вознагражден потрясающе светлой улыбкой Фродо, почти без горечи, почти по-старому беззаботной, мгновенным возвращением былого тона – заботливого, нежно подшучивающего Фродо.

 

Это последний момент равновесия на очень долгий срок. Им хорошо сейчас вдвоем – Фродо, ненадолго ощутившему себя там, в счастливой жизни, где еще не было Кольца, и Сэму, смущенно отводящему глаза.

 

Хотя Сэм все-таки реагирует немного не так, как раньше. В Шире, остановившись у своего личного рубикона, он наивен и беззащитен – и благодарен Фродо за поддержку. Здесь он смущен, помимо прочего, именно возвращением к старому. Он хочет, чтобы Фродо был таким, как прежде. Но чтобы к нему, Сэму, относился уже так, как сейчас.

 

Сложная эта штука – взросление.

 

5. Появление третьего в дуэте

 

Голлум – это испытание для Фродо, которое недопустимо завалить. Своеобразная проверка, на что Фродо окажется способен, а в качестве группы контроля – обыкновенный человек, не злой, хороший и совсем не глупый Сэм. Зрителю так легко ассоциировать себя именно с Сэмом… Чтобы хотя бы понять реакцию Фродо, реакцию очень высокого уровня души, надо как минимум хорошо над собой поработать.

 

Испытание противным. Никто до сих пор не хотел Кольцо так некрасиво, как Голлум.

 

Испытание доброты. Можешь ли ты суметь пожалеть Голлума? Сэм-то – не смог. И долго еще не сможет…

 

Испытание понимания. Голлум и Фродо «словно читают в сердцах друг у друга». Они говорят пунктиром, как те, кому ничего не нужно объяснять друг другу. Оба испытали - и испытывают – на себе страшную власть Кольца.

 

Испытание предвидения…

 

Сэм в сцене «Мы дадим обещание на Прелести» не понял практически ничего.

 

С самого начала он проявляет почти жестокость. От раздражения и брезгливости, что ли? Или еще присоединилась боль в укушенном плече? Но жутко слышать, как он предлагает связать Голлума обжигающей того эльфийской веревкой и оставить на медленную страшную смерть среди камней. Я бы поняла еще, если бы он предложил Стингом по горлу. По крайней мере, это быстрая и в какой-то мере чистая смерть.

 

Либо это Кольцо работает, либо Сэм не считает Голлума ни человеком, ни даже животным. Трудно представить себе, чтобы он даже с животным так поступил, не то, что с человеком. Типа бросить бабочку в банку с водой и долго смотреть, как она тонет. Правда, в книге он и когда петлю на ноге у Голлума закреплял, вроде бы «был грозен больше на словах, чем на деле»…

 

Не понимает он Фродо. Когда тот говорит о жалости к Голлуму, Сэм смотрит на него примерно как на слегка головкой ушибленного. Единственный момент, который он одобряет - «There is no promise you can make that I can trust». Это - да.

 

Между прочим, по-житейски он совершенно прав. Тварь опасная, еще сожрет, чего доброго… И то, что он себя накручивает, пытаясь ожесточиться, по-человечески очень понятно. Мало того, что Голлум раздражает – это нервы, а нервы, как известно, не лгут. Но он же еще верещит аж до Мордора, с ним надо разбираться не только быстро, но и кардинально, а сделать что-нибудь жестокое легче, когда озлобишься…

 

А Голлум чем дальше, тем больше ведет себя с неожиданным достоинством. С пониманием – да, да, Кольцо предаст. С горечью – да, мне нельзя верить… Между прочим, Смеагорл ли это? Как-то не слишком похоже. Видится очень старый, проживший горькую жизнь человек… На наивного щеночка-Смеагорла не похоже. На злобного фанатика-Голлума – еще меньше. Вот очень похоже на Запретный Пруд, когда он спрашивает: «Идти… прямо сейчас?» Очень человеческое выражение.

 

Может быть, именно таким он был бы без Кольца? Может быть, это – настоящий старый усталый хоббит, тот, который у Толкиена на секунду показался перед Кирит-Унгол, не Смеагорл, не Голлум – не одна из половинок, а ненадолго целое?

 

По-моему, Фродо особенно тяжело смотреть на злого Сэма после краткого момента почти-достоинства Голлума.

 

Вот оно, начало противоречий, здесь, а на речке будет лишь развитие сюжета. И озвучка. Пока – молча, но Фродо и Сэм уже противостоят друг другу.

 

Это в Сэме еще осталась какая-то наивность, а Фродо уже избавился от нее напрочь. И он стал жестким. Его сочувствие лишено каких бы то ни было признаков сентиментальности, а доброта, прежде всего, требовательна.

 

Да, это тяжкое испытание. Довериться достойному, вроде Гэндальфа, или даже сомнительно достойному – вроде Страйдера, как-никак спасшего хоббитов ночью от назгулов, - много проще. Попробуй довериться отвратительно недостойному…

 

Решиться Фродо помогает именно противодействие Сэма. Он на секунду сжимает губы – и идет к Голлуму.

 

Интересное у Сэма при этом выражение лица. Он еще не начал ревновать – это будет позже. Но он уже считает себя вправе выносить суждения о кумире.

 

6. Мертвецкие Болота

 

Теперь мы все время будем видеть Фродо то с Сэмом, то с Голлумом. В одном эпизоде важнее один, в другом – другой. «Междусобойчик» у них только раз, в Итилиене. Кстати, одна из самых смешных в ТТТ сцен. А так – они все время при Фродо. Оба.

 

Сэма очень устроило бы быть и дальше вдвоем. Голлум для него лишний.

 

Голлума тоже устроило бы быть вдвоем с Фродо. Кто для него лишний – понятно.

 

Когда они спускаются с гор, Голлум шарахается от Сэма и льстиво говорит что-то типа: хорошенький, добренький хоббит. Что на самом деле значит что-то типа: ах ты злая мерссская морда. Но пока он Сэма, наверное, просто боится. Отвращение и ненависть – последовательные этапы будущего.

 

От Фродо он не шарахается.

 

Интересно, если бы тонул не Фродо, а Сэм, Голлум полез бы его спасать?

 

И просто ли он благодарен Фродо за то, что ему горло не перерезали, на камнях связанным умирать не кинули и даже петлю с шеи сняли? Может быть, еще – впервые за много-много лет – он рад, что встретил того, кто все понимает, когда речь идет о проклятии Кольца? Может быть, он рад быть полезным?

 

А еще есть такая любопытная психологическая штука: к тому, чью жизнь спасли, вроде бы как еще больше привязываются…

 

То, что бормочет Голлум ночью на болотах, нервно и смущенно отворачиваясь от ласково настойчивого Фродо, это ведь из Могильников, кажется? Там, где «словно ночь, тоскуя по свету дня, проклинала его».

 

Тогда это знаковая заявка. У Толкиена по свету и добру тоскует даже зло.

 

В том, как Фродо гладит Кольцо, много всякого намешано. Я согласна, что это уже почти любовь, во всяком случае – страсть. Потом, оставшись без Кольца, Фродо будет так тосковать еще и потому, что весь нерастраченный запас любви (наверное, огромный) ушел на Кольцо. Не будет «ни жены, ни сына» еще и потому, что больше нечем любить. Этот кусок души потерян.

 

Но еще, мне кажется, так неровно, навязчиво, задыхаясь от боли, трогают больное место. Вроде как языком больной зуб. Или плохо заживающую зудящую рану.

 

Духовный рост Фродо ускоряет именно присутствие Голлума. На болотах он относится к Голлуму не просто как к существу, достойному жалости. Он начинает понимать, что Голлума можно «вытащить», вернув ему чувство собственного достоинства. Проявив не только понимание – уважение.

 

Уважение к Голлуму… У Сэма волосы бы зашевелились, услышь он такое.

 

А между тем отдача почти мгновенна. Когда прилетает назгул, ситуацию спасают именно «ценные указания» Голлума, в то время как Сэм мечется без толку, не представляя, чем реально помочь, а Фродо корчится в муках.

 

Голлум теперь на стороне Фродо. И надолго. Особенно ясно это будет у Мораннона.

 

7. Мораннон

 

Это одна из самых сильных сцен в фильме. И это звездный час Сэма.

 

Фродо перед последним броском не столько предупреждает – «I do not ask you to come with me, Sam» - сколько дает последний шанс отказаться. Зная Сэма, он не верит, что тот этим воспользуется. Но предложить – он должен.

 

Спасибо Джексону, что Сэму дан этот момент. Это самый красивый, самый лучший момент его за весь фильм. Если разногласия и были, они забыты. Он не просто жертвует здесь своей жизнью. Он поднимается до инстинктивного понимания, почему он это делает. Осознанный долг, осознанная жертва. Ни малейших колебаний. Никакой рисовки. Он соглашается - «Я знаю» - так, что в этом звучит: «Я все понимаю». И все это совершенно естественно.

Преклоняюсь.

 

А вот потом….

 

Звездный момент Сэму портит Голлум. И, как мне кажется, здесь оформляется вся будущая Сэмова ревность.

 

Это – второй момент ТТТ, когда Голлум «целый», а не раздвоенный. И он тоже ведет себя достойно. Ведь он не просто боится за Кольцо – хотя и это, конечно… Он боится за Фродо.

 

Да, здесь немало эгоизма – ведь Фродо единственный, кто оказался способен разбить его многовековое одиночество, вернул ему имя и дал шанс распрямиться, подарил ощущение цельности, поставил себя и Голлума на равных… Все верно. Голлум боится это потерять. Но когда он судорожно гладит Фродо по руке, это жест отчаянной заботы и даже любви. Ты не погибнешь сейчас. Я не позволю. Я дам тебе хотя бы крохотный шанс – и, во всяком случае, ты поживешь еще немножко…

 

Бедный Сэм. Весь его героизм, вся решимость, вся преданность вдруг оказались ненужными… и, собственно, из-за Голлума…

 

Ревность – это не разумная реакция, это реакция эмоциональная. Рассуждая логически, Сэм должен радоваться, что абсолютно безнадежное и смертельное предприятие хотя бы отложено. Типа - ребята, ура, дышим еще недельку. Но какие уж тут, собственно, логические рассуждения. После сильнейшего напряжения, готовности к гибели – такой абсурдный облом…

 

Ревность Сэма совсем не беспочвенна. Голлум уже второй, даже третий раз оказывается реально нужнее и полезнее, чем он. На Болотах Голлум сначала опередил Сэма, спасая Фродо из воды, а затем – ведь только по его наводке Сэм схватил Фродо за руку, тянущуюся к Кольцу. Теперь Голлум в состоянии подарить Фродо шанс на спасение. А Сэм мог бы сделать для Фродо только одно – погибнуть рядом с ним.

 

Бедный Сэм. В ревности и горечи он не видит, что для Фродо по-прежнему и важен, и жизненно необходим, и очень любим, наконец. Ведь только что, не раздумывая, Фродо кинулся его спасать от разведчиков южан.

 

Интересно, что и психологически Фродо очень зависим от Сэма. Сэм для него и опора, и раздражитель, связывающий его, упорно вторгающийся в его одиночество. Даже отрицая мнение Сэма, он все равно определяется по нему. Выбирая второй раз – после выбора в горах – он снова колеблется, боясь довериться Голлуму. И ему снова помогает решиться именно противодействие Сэма.

Сэм для него является точкой отсчета.

 

Но Сэм этого не понимает.

 

Сцена у речки после Мораннона не просто срыв – это горькая неизбежность. Изменившиеся характеры не могут быть связаны прежними отношениями. Им необходимо выяснить приоритеты. Хотя, конечно, в какой-то степени она – именно срыв.

 

8. Речка в Итилиене

 

Разговор начинает Фродо, и довольно резко. Замечание к сведению, как в горах – что не надо жаловаться. Только уже не такое тактичное и деликатное, а именно замечание старшего младшему – почему ты, собственно, себя так ведешь?

 

Для Фродо неправильность поведения Сэма настолько ясна, что он даже теряется, обнаружив, что для Сэма-то как раз кристально ясна правильность собственного поведения. Это, собственно, и есть глубоко нелюбимая мною драка на имхах. Ты видишь одно – я при тех же самых данных вижу другое. А почему? – Потому… А чего объяснять? Все же и так ясно.

 

Сэм тоже растерян, увидев, что Фродо вывел из ситуации что-то совершенно другое. Но он честно пытается сформулировать. Он же Вонючка. Предатель и лжец. Одно только Кольцо на уме. Мерзкий, склизкий, противный…

 

Кстати, все ведь правильно. И вообще, в кресле перед телевизором понимать точку зрения Фродо удобно и приятно. Вот там, по дороге, где от Голлума воняет, где постоянно в напряжении ждешь, что он предаст и обманет, а то и кусок от тебя во сне отгрызет – там поиски всех этих душевных глубин начинают казаться несколько… эээ… непрактичными, что ли…

 

Фродо тоже пытается объяснить, правда, не так рассудительно и назидательно. Для него, в отличие от Сэма, Голлум – очень больной вопрос, потому что если спасение Голлума действительно возможно, то, может быть, есть надежда еще и для него самого. Так что он на повышенных тонах обрывает Сэма: да что ты вообще об этом знаешь… Сразу же уходит, смотрит на Голлума с ужасной тоской и говорит, стараясь быть спокойным, стараясь все-таки что-то объяснить: «I want to help him Sam».

 

«Why?» Сэма звучит как «Чего? А вам это зачем сдалось?» Действительно, не было бабе забот – еще каждому Голлуму помогать… Да и видок у Голлума при этом на камешках – мерссский.

 

Драка точек зрения. Они смотрят на одного и того же жалкого и противного Голлума, и видят разное. Сэм видит мерзость, причем опасную, которую он едва терпит, потому что она может быть полезной – и то до времени.

 

Фродо видит себя. Ему очень тяжело дается фраза «Because I have to believe he could come back». Может быть, он впервые признается себе в том, что видит в Голлуме свое возможное будущее. Свое настоящее отражение. Он боится, и ему очень горько.

 

Но умный и заботливый Сэм, конечно, знает все лучше. И рассудительно поправляет Фродо с точки зрения здравого смысла.

 

Вот только здравого смысла Фродо еще и не хватало – какой уж здравый смысл там, где только отчаянная надежда. Он уже на грани срыва – да и Кольцо потихоньку подбирает к нему ключики, - и он почти кричит. Да как ты вообще смеешь лезть туда, где ничего не понимаешь?

 

Пока он еще может взять себя в руки. Загнать обиду внутрь. Сказать себе: нет, дело не в Сэме. Дело во мне. Это сорвался я. Это я плохо объяснил. Он обязательно поймет – со временем. Хотя чувства и разумные объяснения у Фродо уже явно не в ладу.

«I'm sorry Sam. I don't know why I said that».

 

Но Сэм тоже обиделся. И очень. После всего, что было, после Мораннона – и на него просто наорали. И из-за чего… И из-за кого…

 

Раньше он доверил бы самому Фродо разбираться с нарастающей тьмой. Сейчас он считает, что просто обязан вмешаться. Он еще не понимает, что лучше всего может сползание Фродо во тьму предотвратить, ничего не говоря, просто находясь рядом, напоминая о Шире, просто даря Фродо ощущение поддержки и понимания - и хватая за руку время от времени.

 

А потом, он, конечно, ревнует. Причем оскорблен, что вынужден ревновать к Голлуму. Это какое унижение - ревновать к Голлуму! И вообще, раньше Фродо серьезно и заботливо относился к любой проблеме Сэма, а тут у Сэма такой кризис, а он отвернулся совершенно и глядит совсем в другую сторону. И на кого! На Голлума! Кошмар…

 

С другой стороны, вы-то, в общем, не виноваты, мистер Фродо. Это Кольцо. Вы, мистер Фродо, видимо, недостаточно хорошо понимаете, что оно с вами делает. И я сейчас вам это разъясню.

 

Он тоже пытается загнать обиду внутрь. Найти оправдание для Фродо. Он говорит с любовью, скорбью и заботой – вот только Фродо, по-моему, слышит не столько присутствие любви и заботы, сколько отсутствие понимания. И доверия.

 

Сэм даже не понимает, как больно он делает Фродо. Мистер Фродо – вы должны бороться. А что он делает все время пути, от самого Шира? Что знает Сэм о том, как боролся Фродо с Кольцом в Бри или на Заверти, как он боролся с раной от клинка назгула, с самим собой на Совете Элронда, со страхом, отчаянием, одиночеством во время долгого пути на юг? Для него само существование теперь неотделимо от борьбы, причем – безнадежной, потому что давление Кольца все растет, а силы Фродо слабеют. И конечны они, эти силы… И, увидев Голлума, он особенно хорошо осознал, насколько любые силы по сравнению с Кольцом – конечны…

 

Он окончательно срывается на крик – и уходит, не оборачиваясь. И в спину ему летит последний увесистый камушек от Сэма. Да вы вообще знаете, на кого вы сейчас похожи? Да вы на Голлума похожи, знаете ли…

 

Он вздрагивает, но не оборачивается. Он знает. Он знал раньше Сэма, еще на болотах, на кого становится похож и куда идет. Но ему ужасно больно, что это знает не только он. Если это видно уже и внешне - значит, ему не удается себя победить. Еще один шаг к Голлуму. Еще один шаг к одиночеству и отчаянию.

 

9. Ночь в Итилиене и день в Итилиене...

 

Вот что любопытно: мягко, ненавязчиво, но очень определенно Джексон дает нам понять: в только что закончившемся на резкой ноте споре Фродо и Сэма – где оба, в общем, остались при своем мнении – прав однозначно Фродо.

 

Если после разговора на болотах и «возвращения имени» Голлум немедленно спасает ситуацию и хоббитов от назгула, то в сцене «Ночь. Развалины где-то в Итилиене» он поднимается чуть ли не до шекспировской битвы с самим собой.

 

Собственно, на что давит Голлум в этом самодиалоге? Грязный ты. Мерзкий. Никто тебя не любит. Нет у тебя друзей. И – как завершающее – убийца. И Смеагорл, пытающийся не слушать, пытающийся отрицать - только беспомощно плачет. Ему нечего возразить.

 

Только, оказывается, надо вовсе не возражать. По-моему, он впервые за много (жуть берет, как подумать – сколько!) лет не пытается обманывать себя, закрываться от безжалостного зеркала – Голлума; но смиряется и соглашается с тем, что он действительно грешен. И даже страшно грешен. Вот только, оказывается, даже тогда надежда для него все равно есть.

 

Он называет Фродо хозяином – но Фродо Джексона, не умеющий быть господином, с Голлумом, как и с Сэмом, в общем-то, ведет себя скорее как друг. Он не опускается до уровня Голлума – он поднимает Голлума до своего уровня.

 

Фродо возвращает ему имя и пытается вернуть ему достоинство.

 

Что, в общем, подразумевает несчастный Смеагорл, прогоняя Голлума словами: «Master looks after us now»? Что у него есть теперь другие ценности. Иная система защиты от самого себя. Даже самый грязный, мерзкий, нелюбимый никем, даже убийца – может быть прощен. Ему можно доверить свою жизнь. Он может хотя бы попытаться подняться наверх, к свету. Поэтому – «We don't need you».

 

Он смешон и жалок, со своими паучьими конечностями, прыгающий по полу кругами, мало похожий на человека, визжащий: «Gone, gone, gone, Smeagol is free!». Но все-таки жалок, наверное, больше, чем смешон.

 

Он твердо решил быть хорошим. Вот только не знает – как. То, как он приносит и бросает кроликов Фродо на колени, напоминает мне – очень личная имха, конечно – как мой замечательный негодяй кот на даче упорно подкладывал мне утром на коврик возле кровати задушенных крыс. Иногда штуки по три. И у меня просто рука не поднималась задать ему трепку. Ну, каждый радует любимых как умеет …

 

Сэм кривится, несмотря на брошенный на него отчаянно-просительный взгляд Фродо: смотри, он правда пытается быть хорошим, ну будь же к нему чуть добрее… Но потом не выдерживает – что бы там ни было, он никогда не бросал Фродо в беде, не бросит и теперь. Даже если вся беда в данном случае – кролик, от которого живописно, но крайне неаппетитно отдирает кровавую пленку Голлум. Так что Сэм спасает бедного Фродо от расставания с завтраком, решительно отнимая кроликов у Голлума и затевая чуть ли не урок кулинарии.

 

Так, а вот тут ситуация начинает что-то очень сильно напоминать. По-моему, еще одно – и весьма ироничное – джексоновское зеркало. Ну, как в той поговорке: все в истории случается дважды, первый раз – как трагедия, второй раз – как фарс.

 

У Мораннона Голлум отобрал у Сэма звездный миг – бросок вслед за Фродо на верную смерть. Здесь Сэм отбирает у Голлума вкусных сочных трусиков, преподнесенных единственному за века другу – Фродо, и усугубляет ситуацию – мало того, что тушит мясо, так еще и травками всякими терзает…

 

Так что Голлум верещит и плюется не просто так, а в гневном бессилии. И в его отношении к Сэму – имхо – в этот момент проявляются и ревность, и отвращение – и, наконец, откровенная, хотя и жалкая, ненависть.

 

Это при том, что Сэм как раз очень старается с Голлумом быть помягче. Может, после разговора на речке все же выводы сделал. Может, взгляд Фродо помог… Он ведь, в общем, из тех людей, которые – как там у Толстого – отличаются умом сердца, а не разума. И с сердцем у него никогда ничего тормозного не приключается.

 

Смешная сцена – но и горькая тоже, и много нехорошего обещающая на будущее.

 

И контрапунктом к пререканиям у костерка идет зловещая перекличка птиц в тишине – упорно не дающая покоя Фродо. Сигналы гондорцев. Знаки близкой битвы. Предвестники близкого плена.

 

10. Время собирать камни, или Сколько поединков может вести одновременно один маленький хоббит

 

Я люблю Сэма, но с появлением гондорцев он по сравнению с Фродо отчетливо отходит на второй план. Я люблю его самоотверженность, его – малыша – отчаянный порыв с мечом в руках драться с рейнджером-Громадиной, защищая Фродо. Но он все-таки здесь на втором плане, хотя регулярно начинает вести себя героически. Он здесь – только при Фродо. И, кстати, он и сам считает именно так.

 

Взросление для него оказывается жестоко стремительным. Сэм взрослеет примерно по той же схеме, как Фродо в первом фильме, тоже столкнувшись с неизмеримо превосходящими силами противника. Для Фродо фактором взросления было Кольцо. Для Сэма – плен.

 

Для быстрейшего взросления ему нужно вместе с Фродо не сходить в гости к Фарамиру, как в книге – а именно попасть в плен, как у Джексона. Со всеми подчеркнуто безжалостными атрибутами плена: швырянием на землю и мечом у горла; бесконечно долгим переходом по тропинкам Итилиена со связанными за спиной руками и тугой повязкой на глазах; бесконечно долгим путешествием в проходах к Хеннет-Аннун, когда тебя, ослепленного и беспомощного, передают по воздуху, как вещь, из рук в руки, всегда сильные, намного сильнее твоих - и далеко не всегда ласковые…

 

Одним из признаков взросления является осознание того, сколько же в жизни есть для тебя непонятного и непосильного. Сэм, наконец, начинает понимать, что есть многое, чего он не понимает – частично потому, что у Фродо больше нет сил держать защиту. Теперь уже для Сэма наступает время собирать разбросанные камни и строить из них, сколько он может, стенку, оберегающую Фродо.

 

Голлум был реальной опасностью, но – соизмеримого размера. Практически свой брат хоббит. С ним вполне можно разобраться силами Фродо и Сэма. Его можно переиграть, убедить, держать под контролем, перевоспитывать, использовать для дела – здесь много всего, но в целом, совершенно однозначно, Голлум как противник хоббитам по зубам.

 

Отряд рейнджеров Фарамира – и, прежде всего, сам Фарамир – однозначно нет.

 

В ситуации, когда Фродо вынужден, выкладываясь на полную катушку, вести поединок с Фарамиром и за Фарамира, все, в том числе и психологические, проблемы отношений с Сэмом отходят уже не на второй – на третий план.

 

Однако Сэм уже не ревнует. Если Фродо не до Сэма, то и Сэму - не до ревности. Стенка пошла трещинами, и он с ужасом видит, наконец, что на самом деле с Фродо происходит. Такие вещи совершенно бесполезно объяснять, он понял, только когда увидел собственными глазами. Когда дошел и дозрел до этого сам.

 

Фродо не просто в ужасном положении. Он в таком положении, хуже которого у него еще не было. Он, так тщательно оберегавший свое одиночество, вынужден вести не один и не два поединка – буквально все, кто рядом с ним, ему в той или иной мере противостоят.

 

Его главный поединок, конечно, с Фарамиром, и выиграть его у Фродо нет никакой надежды. Ну, примерно как с его миссией: я не дойду, но пойду. Должен. И с Фарамиром, как с Кольцом, он будет бороться до конца, безнадежно и упорно.

 

Когда из-под его влияния, после его невольного предательства, начинает ускользать и Голлум, второй по значимости «противник», которого почти удалось вытащить, почти удалось спасти, Фродо все ближе к отчаянию, и земля уходит из-под ног. А ведь есть еще «нулевой» поединок, основной, определяющий, противник, борьба с которым уже давным-давно есть просто часть существования…

 

Один маленький человек против всех. Сдержанный, вежливый, внимательный, слабый и очень-очень сильный человек, который борется буквально до последней капли сил – только Осгилиат, назгул и осознание возможного убийства Сэма выжмут наконец из него нечто, похожее на жалобу: «Я не смогу, Сэм…»

 

Он в плену, в психологических тисках, постоянно под пыткой Кольца – и при этом он понимает и жалеет Фарамира, пытается заботиться о Голлуме и чувствует себя виноватым перед Сэмом. Когда он в «пещере с бочками» смотрит на Сэма – как будто с очень далекого расстояния – с болью, виной и жалостью, мне всегда вспоминается: «А если ты погибнешь? Как ты думаешь – я смогу это вынести?» И когда он просит прощения, это не только за то, что он не так силен, как думает Сэм; что Кольцо его ломает, и вот-вот одолеет. Это еще и за то, что он вместе с собой губит и Сэма.

 

И если Фродо своим пониманием и сочувствием невосстановимо ломает сценарий «следователь – подследственный», то и Сэм, даже того не замечая, переступает собственные комплексы. Он не «третий по значимости противник» - он теперь и до конца первый по значимости друг.

 

Он еще будет пытаться дать совет надеть Кольцо, чтобы скрыться от гондорцев – но менторского тона уже нет, и раздражения нет, только боль и любовь, и пытается что-то придумать он не от того, что считает себя знающим лучше, а от отчаяния. Потому что он с особенным ужасом понимает то, что уже понял Фродо: что Кольцо сильнее. Что силы Фродо конечны.

 

Да, наверное, Сэму раньше казалось, что Фродо Кольцо не то чтобы нипочем, но раз уж он лучше всех на свете, так сильнее и Кольца.

 

То, что происходит, нисколько не напоминает былое разочарование в юношеском кумире, который предпочел ему, Сэму, Голлума. Это взрослое понимание, ярко и безжалостно осветившее всю ситуацию по-новому. Неуклонно уходящий во тьму и упорно, до последнего сопротивляющийся каждому шагу Фродо становится дорог и близок Сэму как никогда. И Сэм защищает его как никогда яростно.

 

В Осгилиате Сэм поймет наконец и то, о чем говорила Галадриэль – вопреки всему есть надежда, пока сохраняется Братство. Пока рядом с Фродо есть человек, готовый защитить Фродо от всего. Даже иногда от самого Фродо. Потому что чем дальше во тьму, тем меньше у человека остается возможностей защитить себя – от себя самого.

 

11. Чем сердце успокоилось, или Мордор еще впереди

 

После всего, что было, наступает недолгое время гармонии.

 

Ранняя весна, итилиенский лес, ветки, готовые покрыться листьями, свобода и тишина. Война отступила за горизонт. Что бы там ни было дальше, сейчас – передышка. И Сэм опять, как в начале фильма, в горах, веселит Фродо, разыгрывая ширского недотепу.

 

Что-то в его трепе о сказках есть такое, что заставляет воспринимать эту как будто несерьезную болтовню гораздо ближе к сердцу, чем очень серьезные осгилиатские тирады. Ну не очень у насмешливых хоббитов получается говорить высоким штилем. Вот так, застенчиво спрятав глубокие и тонкие мысли за смешком – как-то органичнее.

 

Сэм разобрался за эти тяжелые дни с очень многим в себе. Между прочим, и со своей ревностью. Собственно, пример перед глазами: в лучшем смысле слова человеческое отношение Фродо к Голлуму еще можно воспринимать как неразумное предпочтение ему, Сэму; такое же неизменно человеческое отношение Фродо к Фарамиру уже заставляет задуматься. Глупо считать, что Фродо любит Голлума или Фарамира больше, чем Сэма. Просто он вот так относится к тем, кого встречает. Как к людям. Как к равным. С глубочайшим, безжалостным пониманием – и глубокой жалостью, и стремлением помочь, сделать для каждого, кого встретил, все, что в его силах.

 

Фродо тоже разобрался с многим в себе. То, что он говорит Сэму – «Frodo wouldn’t have got far without Sam» - имеет массу разных значений. Он вообще вот так теперь говорит – немного, многозначно и многослойно, он уже теперь становится мудрым.

 

Это признание сэмовой взрослости. Равенства. Глубокой необходимости. Это благодарность.

 

А еще… Как бы это сказать…

 

Они пришли к равновесию и им – опять же ненадолго – хорошо вдвоем. Ненадолго, потому что они – сами – зовут третьего, и потому, что дальше – последняя закольцовка фильма, после бесконечного падения вначале – бесконечный взлет в конце, и вместо ясных небес – страшное небо Мордора, исчерченное молниями, распоротое пиком Ородруина и крыльями назгулов. И ясно, что все еще впереди.

 

Так что, несмотря на то, что теперь они вдвоем, у них почти нет надежды победить.

 

С другой стороны, не будь они вдвоем, у них бы точно никакой надежды не было… И именно об этом говорит Сэму Фродо. Пока сохраняется Братство, есть надежда.

 

Надеждой Голлума был Фродо. Надеждой Фродо стал Сэм. И, несмотря ни на что, Фродо остается идеалом для Сэма – уже не только идеалом сердца, но идеалом, прошедшим испытание осознанием и признанным разумом.

 

Они наконец стали равными. В том числе и в том, что дают друг другу.

 

Самое страшное им еще предстоит.

 

Часть третья: Арагорн, или Второй ключевой герой ВК

 

Честно предупреждаю. Человек познается не только в системе его поступков, но и в системе взаимоотношений с другими людьми. Тем более такой «закрытый» и сдержанный человек, как Арагорн. Поэтому кому про отношения неинтересно, просто не читайте. Мало ли. Мне вот неинтересно про Арагорна по схеме: нафыркал на хоббитов – поцеловался – подрался – пробежался – наорал на Леголаса – порубал орков – пошел становиться королем (периодически встряхивая немытой головой…)

 

И вообще, не отрицаю чужих точек зрения, но, по-моему, их, точек зрения, должно быть много. Тогда есть слабый шанс, что истина будет познаваться не в плоском виде, а в трехмерном изображении.

 

Так что мы, как люди честные, прокукарекали, а отслеживать наступление рассвета – это уж вы сами, все тут люди взрослые.

 

1. О прошлом, а также о настоящем и немного о будущем.

 

Фродо и Арагорн своими судьбами связаны с двумя крайне древними историями, очень важными для судеб Средиземья.

 

Есть такой немного грустный и очень светлый эпизод перед Кирит Унгол, разговор о сказках между Фродо и Сэмом – а еще об очень древних временах и преемственности. Ведь и в самом деле истории не заканчиваются, а переходят от героя к герою, и в самом деле в фиале Фродо частичка света Сильмариллов, «что был до Луны и Солнца». И сама «история о полурослике Фродо и Кольце Всевластья» есть завершение невеселой истории неполной победы над Сауроном и трагической ошибки Исилдура, приведшей к почти непоправимым последствиям.

 

Тогда, в конце Второй эпохи, было то, что через тысячелетия очень похоже отзовется в мрачной судьбе Фродо: потеря родины, война, путь во мрак, союз с эльфами, бесконечная жестокая битва, победа, доставшаяся так дорого – и в конце слом и личный проигрыш. И хотя Исилдур погибает, а Фродо остается в живых, будущего у него нет и не может быть.

 

Это история темная, мрачная, жестокая и завершенная Фродо до конца – и конец у нее, как ни смотри, все равно неизбежно печальный. Долю света в этой печали каждый из нас определяет самостоятельно.

 

В судьбе Арагорна свои рифмы и свои зеркала, но с прошлым Средиземья она связана не менее неразрывно, чем судьба Фродо. Он не только наследник Исилдура из Второй Эпохи. Он наследник Берена из еще более старой истории – той самой, где «сквозь рыдания проступает радость, а под тенью смерти таится бессмертный свет».

 

История Берена совсем другая, чем у Исилдура. Там есть страшные испытания, но есть и свет Лучиэнь, которая бесстрашно идет в своей любви до самого конца, до отказа от эльфийской судьбы – ради своего, такого особенного человека.

 

Путь Арагорна в фильме буквально озаряет свет Вечерней Звезды. Так же, как Берен, он проходит по жизни героически и достойно, не сломавшись и став достойным своей большой любви.

 

Я не берусь судить, что было раньше, яйцо или курица, что было важнее – любовь или миссия. По-моему, здесь круг без конца. Обе эльфийки начинают любить своих избранников раньше, чем свершится их, уже любимых, высокая судьба, но если Берен или Арагорн оказались бы недостойными такой судьбы, для них не состоялась бы и любовь. Как известно, был в Первую Эпоху из породы избранников еще и Турин, который мог стать лучшим – но ушел во мрак. Миссия его не была выполнена, и Турина с его эльфийкой судьба развела быстро и жестоко.

 

Арвен видит в Арагорне будущего Короля за много лет до Войны за Кольцо. Она не могла бы любить его, если бы он был другим. «Над Миром поднимается Завеса Тьмы, а мое сердце ликует, потому что тебе, моему избраннику, суждено развеять ее». Но Арагорн должен пройти свой путь, выполнить свою миссию и состояться до конца – должен перед собой и перед своей любовью.

 

И у Берена, и у Арагорна любовь и миссия взаимосвязаны и взаимообусловлены. Исключить из их судеб ни то, ни другое невозможно.

 

История Берена и Лучиэни не замкнута в их времени, как и история Арагорна и Арвен не заканчивается даже с их смертью. «И не прервется никогда род потомков Лучиэни». У этой истории, в отличие от той, что связана с Исилдуром, Фродо и Кольцом, есть обязательное продолжение.

 

Фродо дотла сгорает в настоящем, не оставляя после себя ничего, кроме легенды, которая станет мифом и превратится в сказку.

 

Арагорн – это будущее. Не только для Гондора. В каком-то важном смысле он – будущее Средиземья.

 

2. Арагорн в браке, или При хорошей женщине и мужчина может стать человеком.

 

Мне трудно говорить об Арагорне по одной очень важной и очень личной причине. Дело в том, что за долгие годы нашего с ним виртуального знакомства у меня к нему сменилось отношение. Нет, я люблю его по-прежнему, может быть, даже больше – но иначе. На заре туманной юности я была в него влюблена, как в идеал – в точности как Эовин. Теперь, умеренно умудрившись в процессе жизни, я его не только люблю, жалею и понимаю, - все это, в общем, вполне доступно на уровне влюбленной девочки. Я отношусь к нему немножко по-матерински, или, может быть, как хорошие жены относятся к хорошим мужьям - с нежностью, горечью и легкой улыбкой. Короче, я перешла на точку зрения Арвен.

 

Имею сильные подозрения, что подобным образом строили линию Арагорна и джексоновские сценаристки.

 

В значительной степени и сам Арагорн воспитан Арвен. Может быть, точнее сравнить это с огранкой драгоценного камня. Огранка, как известно, делает из алмаза бриллиант.

 

Меня всегда смущало, что в книге они вроде как в процессе хронического романа. А в фильме их отношения ну никак в роман не укладываются. Да, есть любовь. Но совершенно другие интонации, чем у, так сказать, категории влюбленных…

 

Потом меня наконец осенило: да нет у них уже лет шестьдесят никакого романа. Они как бы состоят в браке, причем очень счастливом, даже трепетно счастливом… с абсолютным друг к другу доверием, с хорошим знанием друг друга… У них понимание того типа, которое бывает у людей, много лет проживших вместе. Без слов. Он доверяет ей то, чего не сказал бы никому другому. Она относится к нему так, как очень хорошая жена к очень любимому мужу: мягко подталкивает к единственно верному решению, очень нежно журит, с большой любовью ободряет.

 

Абсолютное, потрясающее взаимное доверие. Не только его к ней – но и ее к нему тоже. Бережное отношение друг к другу. Большой такт и чисто эльфийская сдержанность. Что на самом деле означают слова Арвен в Ривенделле, когда она напоминает Арагорну об очень старом разговоре: что она выберет путь смертных. Ты помнишь? – Помню. – Так вот, я тоже помню. И будет так, как я обещала тогда.

 

Я думаю, это было сказано за целую жизнь только два раза. Тогда, давно. И потом еще раз – вот здесь. Это значит: у тебя не должно быть сомнений, потому что нет сомнений у меня. Я выбрала тебя – и знаю, что не ошиблась.

 

Она обязывает Арагорна к действию, к тому, чтобы он сделал то, к чему предназначен, очень по-женски, не силой, но нежностью, если и логикой, то логикой любви.

 

Упрямый, замкнутый, сопротивлявшийся много лет своей реализации в качестве героя и объединителя, Арагорн беззащитен именно в этой точке. Он вообще, обладая тонкой душевной организацией, может тем не менее справиться практически со всем – кроме любви и нежности. Здесь он всегда уязвим.

 

Наверняка они не всегда обсуждали мировые проблемы и выбор жизненного пути. Счастливый брак всегда связан и со смехом тоже – слабый отголосок этого в сцене встречи после Заверти. Ага, попался, на этот раз я тебя застала врасплох! Наверное, они не однажды раз встречались где-нибудь на нейтральной территории, на дороге, где-нибудь между Бри и Ривенделлом, так сказать – каникулы себе устраивали, где ни его народ, ни ее народ не мешает.

 

И где не было Элронда.

 

3. Арагорн и Элронд, или Сложности воспитания проблемных детей

 

Отца Арагорн помнить не мог – его воспитывала мать. О матери мы знаем кое-что из толкиеновских приложений; в SEE БК и ТТТ два кусочка одной и той же сцены у ее могилы.

 

Могила матери, в общем, означает, прежде всего, сиротство Арагорна.

 

И именно там, в первый и пока последний раз, говорят между собой Арагорн и Элронд.

 

Лично мне жаль, что одна сцена разнесена на два фильма, да еще и в экранной версии ВК эпизод вообще отсутствует. Потому что в ТТТ все начинается сразу со спора об Арвен – и достаточно жесткого нажима Элронда. И получается как-то однобоко: пришел, понимаешь, человек на кладбище, горюет, вдруг возникает злобно настроенный будущий тесть и начинает давить на психику, хитро воспользовавшись моментом расслабления. Что-то вроде следовательских игр Фарамира на Запретном Пруду получается.

 

Все совсем не так.

 

Начнем с того, что присутствие Элронда не вызывает у Арагорна никакого внутреннего сопротивления. В разговоре вид у него какой-то особенно молодой, весьма почтительный и кое-где даже чуть виноватый. И вообще, они не случайно встречаются в фильме именно у могилы Гилраэнь. Это намек на то, что в «Сказании об Арагорне и Арвен» говорится открытым текстом: «Арагорн, ставший теперь Наследником Исилдура, был принят в доме Элронда, заменившего ему отца». И называет Элронд его – сыном.

 

Вот так. Нет никакого наезда тестя на нежелательного кандидата в зятья. Это разговор отца с сыном, пусть даже – приемного отца с приемным сыном. Родные люди говорят между собой не так, как чужие – гораздо более открыто. И, если есть за что ругать, ругают тоже – иначе. Более жестко. И с большей любовью.

 

А приемный сын, между прочим, ребенок с проблемами.

 

У Мортенсена тот голос, который «тихий» - мягкого, какого-то извиняющегося тембра. И он очень точно играет именно мягкое внешне, но несокрушимое внутри упрямство Арагорна. Вот уж кто действительно полон личных рефлексий. В какой-то степени, возможно, даже чересчур на них сосредоточен. Он много лет уклоняется от «своего» пути, и в горечи, с которой Элронд говорит Гэндальфу: «He turned from that path long time ago. He has chosen exile», видны переживания отца, так и не сумевшего убедить сына.

 

Я рискну предположить, что как раз в этом пункте Элронд и Арвен придерживаются одного мнения. Как говорил Бильбо – «Время мое пришло, и путь мой передо мною». А вот Арагорн от лежащего перед ним пути уклоняется даже после Совета. Даже решив идти с Фродо, он решает еще только и исключительно идти с Фродо, защищая его – он принципиально не видит себя первым. Только вторым. Он по-прежнему не считает себя кандидатом в короли или спасители Гондора – и поэтому, кстати, решительно отказывается в начале разговора с Элрондом от Нарсила.

 

Эта мягкая, вежливая, но очень упрямая уклончивость лучше всего видна в первом разговоре с Боромиром (тоже остался целиком только в SEE, увы…).

 

Тот чувствует себя не в своей тарелке в этом древнем эльфийском Ривенделле, поэтому несколько напряжен – но при этом открыт и, в общем, готов познакомиться и подружиться.

 

На его изумленное: «You are no Elf!» Арагорн отвечает: «The Men of the South are welcome here».

 

Да, очень вежливо. И одновременно дает понять, что, в отличие от Боромира, Арагорн прекрасно осведомлен о том, кто перед ним. Один-ноль.

 

Поэтому Боромир и не называет себя – а зачем? Но если ты знаешь, кто я, тогда, может быть, представишься? Поэтому – прямой вопрос «Who are you?». На который следует великолепный ответ в том же арагорно-эльфийском вежливо-уклончивом стиле: «I am a friend to Gandalf the Grey».

 

Два-ноль. Если в первом тайме было объяснено, что Страйдер здесь более чем свой, в отличие от всяких пришлых гондорцев с Юга, то во втором появляется тень могучего и опасного волшебника. Я не просто здесь свой. Я друг мага. Да, того самого, отношения с которым у твоего отца… ну, пусть не очень удачно сложились.

 

Вот тут мне Боромир нравится больше, потому что он мудро не лезет в бутылку. Да, его поставили на место. Он ответит, в общем, тем же. «Then we are here on a common purpose…». Туше. Потому что, кто бы ты ни был, мы имеем общего врага и, значит, общие цели. Не надо демонстрировать свое эльфийское воспитание по мелочам.

 

А в конце – небольшая, но острая шпилька. После паузы, с улыбкой – «…friend». Вот что значит хорошее воспитание. С одной стороны, мы с тобой имеем общие цели. Поэтому ты мне – друг. Во всяком случае, соратник. С другой стороны, это легкая насмешка, потому что Friend здесь следует читать с большой буквы. У нас общие цели, уважаемый Друг Гэндальфа. Раз уж так тебе угодно представиться…

 

Так что два-один.

 

Но все равно это – не контакт, а вежливая и жесткая разборка двух сильных личностей. Которая продолжается и дальше: Арагорн, не отвечая, упорно и неотрывно смотрит на Боромира, который все больше и больше нервничает под этим взглядом. Он не знает, как себя вести. Типа – когда не знаешь, куда отвести глаза и куда деть руки. И еще и палец порезал. И еще и реликвию положил так неудачно, что она тут же свалилась на пол. И Боромир срывается на невежливость, необратимо проигрывая поединок. Он бы и поднял, собственно, этот меч, для того и остановился. И не может он не уважать тот самый Нарсил… Но – и не может сделать этого под взглядом Арагорна. Поэтому он грубит, поэтому уходит, не оборачиваясь, в попытке сохранить лицо. Что-то в этом есть от бегства смущенного и растерявшегося мальчика.

 

Так что Арагорн вполне в состоянии не просто наехать, но при этом и раскатать. А вот убеждать его в чем-то – это надо иметь очень длинную эльфийскую жизнь… Такой он… вежливый, мягкий, рефлексирующий и – со стальным стержнем внутри.

 

Короче, на Фродо очень похож.

 

Но вернемся к проблемам отцов и детей. Элронд многим в сцене «воспитания» не нравится, потому что он а) требует от Арагорна расстаться с Арвен; б) требует этого в жесткой форме.

 

Я сначала про б). Это уговаривать сына выбрать жизненный путь можно деликатно и тактично, потому что, в общем, это – его, сына, жизненный путь. Не все родители, правда, склонны это признать. Но Элронд как раз родитель чрезвычайно мудрый. Он обходится без сковородок. Он-то понимает, что есть вещи, которые человек должен решить только и исключительно сам. Как хороший отец, он приемного сына не только любит, но и уважает и принимает его выбор. Даже если с ним решительно не согласен.

 

Но есть другая сторона воспитания. Недостойный поступок, неправильное поведение мужчины по отношению к женщине. Я думаю, даже не будь Арвен его дочерью, он все равно хорошо впаял бы приемному сыну, по-мужски объясняя, что к чему. Потому что портить жизнь женщине, хоть эльфийского, хоть какого происхождения, из-за своих личных рефлексий, значит как раз совершать поступок, недостойный мужчины.

 

Да, а теперь про а). Элронд ведь не разлучает Ромео с Джульеттой. Браку-то уже много-много лет. Ему надо не жестоко пресекать неразумный роман опрометчивых влюбленных, а объяснить Арагорну, что весь этот – терпимый до времени – брак для Арвен не имеет будущего. Потому что – все ведь верно, она остается в Средиземье только из-за мужа… и в любом случае ее ничего не ждет, кроме смерти.

 

И потом, Элронд на то и мудрый - он видит, что ни Арвен, ни Арагорн не осознают до конца, какую судьбу Арвен выбрала. Даже при самом благоприятном исходе событий – ну, будет у них еще сколько-то лет, а потом как тяжело остаться одной после неизбежной смерти Арагорна в мире, где нет больше места эльфийскому волшебству. Остаться – настолько – одинокой...

 

Чтобы Элронд принял такое решение дочери, он должен как минимум увидеть, что она действительно готова к такой судьбе. В фильме точка в этом смысле еще не поставлена. Думаю, что еще будет поставлена. В книге, кстати, Арвен все-таки была не готова - помните, о чем она просила Арагорна в последнем их разговоре? «Ни мудрость, ни королевское достоинство не смогли сдержать ее просьб повременить немного…» Горько это. Как графиня Дюбарри на эшафоте - еще минуточку, подождите еще минуточку... Так что Элронд прав на все сто - выбирать судьбу все-таки надо, осознав честно и до конца последствия своего выбора.

 

И особенно – когда речь идет не о твоей судьбе.

 

4. Арагорн и путешествие на юг, или Круг друзей и ступени власти.

 

Из восьми товарищей по совместной миссии двое – старые друзья Арагорна.

 

Как известно, проговорись мне, кто твой друг, и твоя психологическая характеристика будет сразу наполовину готова.

 

В ближайших друзьях у Арагорна до выхода из Ривенделла (не будем считать любимую женщину и приемного отца, хотя оба они, несомненно, тоже ближайшие и лучшие друзья) – эльфийский принц и, страшно сказать, маг-айнур.

 

Вообще близкая дружба с высшим существом дело суровое. И небезопасное притом. Слегка похоже на то, как чувствуют себя люди, общающиеся с Фродо «двухбашенного периода»: для души полезно, однако нелегко и даже жутковато. Причем с Гэндальфом, несомненно, гораздо труднее, чем с Фродо – энергетика все-таки несопоставима. Даже ученики Гэндальфа, не говоря уже о друзьях – люди несомненно избранные. Он вообще одним прикосновением меняет судьбы тех, с кем встречается. Может быть, в конечном счете, и к лучшему, но путь к этому лучшему довольно жесток и явно не для ленивых душой.

 

Рядом с Гэндальфом волей-неволей приходится быть сильным.

 

В этом смысле интересно, что Арагорн дружит с Гэндальфом давно, близко – и абсолютно ему предан (его порыв в Мории у моста – яркий тому пример). Длительная дружба с Гэндальфом сама по себе есть свидетельство внутренней силы будущего короля. А также скрытых в нем разнообразных и прекрасных душевных качеств – не просто же из политических соображений Гэндальф говорит об Арагорне с уважением и даже оптимизмом: есть, мол, такой, кто мог бы объединить людей… Здесь чувствуется искренняя привязанность.

 

Позже, встретив Гэндальфа после воскрешения, Арагорн единственный из Three Hunters не склонит голову и не опустится на колени. Будет смотреть прямо на Гэндальфа, озаренный его светом – правда, снизу вверх, но все-таки…

 

Другой, чье отношение идет по схеме «короля играет свита» - Леголас. Небольшая сцена (во всех смыслах) на Совете – знак, указывающий не только на старую дружбу, но и на солидарность Леголаса с Элрондом и Арвен по вопросу избранничества Арагорна. Возможно, это вообще панэльфийская точка зрения. Лориэнцы позже, в общем, тоже примерно так себя и ведут…

 

Что замечательно: в компании эльфов (причем лучших их представителей) и мага, уверенных в высокой судьбе Арагорна и наверняка с разной степенью настойчивости это ему объяснявших, будущий король не заболел ни высокомерием, ни зазнайством – он остался человеком скромным и сомневающимся в себе. Вообще в шкуре Страйдера ему, как мне кажется, комфортнее, чем в шелках почти-эльфийского принца. Он не без удовольствия позволяет себе быть быстрым, слегка саркастическим, довольно резким, - в общем, вольным бродягой. И это не маска, как не маска и отшлифованная дипломатичность в Ривенделле: просто разные стороны одной натуры.

 

Жалко, что из экранного варианта ВК убрана сцена на болотах, где Страйдер тихонько поет себе под нос – и неожиданно оказывается «раскрытым» Фродо: единственный вопрос и один резкий поворот головы, и сколько сразу всего понятно… Не только неземная эльфийская любовь – это, может быть, и случайное попадание. Но вот то, что увидел Фродо в Страйдере – его второе лицо, не подозрительный бродяга, но воспитанник эльфов, - несомненно, следствие внимательных наблюдений, тонкости и проницательности Фродо…

 

Кстати, с этого времени Арагорн перестает подчеркнуто «быть Страйдером»: нет смысла прятаться. Нет смысла пугать. Фродо прошел проверку. Возможно, именно с этого момента они начинают дружить. Во всяком случае, проникаются взаимной симпатией и уважением…

 

То, чего не добились мудрые эльфы «ни лаской, ни таской», происходит как бы само собой по мере пути. Арагорн воспитывается как лидер.

 

Он никогда не видел себя предводителем. До тех пор, пока ему не приказал вести отряд перед своей гибелью Гэндальф. Это первая проверка на способность вести за собой – причем Арагорн принимает власть со всеми ее отягчающими моментами. Например, он не имеет права предаваться скорби. Это остальные могут плакать и отчаиваться. Арагорн прощается с Гэндальфом, с которым он так хотел остаться, пусть даже и погибнув при этом, молча, одним долгим взглядом – пока его не зовет Боромир, уносящий на руках Фродо. И все. Больше нельзя позволить себе расслабиться.

 

Это следующая ступенька пути, на который Арагорн вступил еще в Бри. Сначала он принял на себя ответственность за хоббитов, которые ввязались в историю с Кольцом и назгулами и совершенно не понимают, во что, собственно, вляпались.

 

Потом была клятва защищать Фродо на Совете.

 

Теперь он ведет отряд. И отвечает за него.

 

Потом будет отвечать за Рохан. Гондор. И, в общем, за все Средиземье.

 

Этот путь уже нельзя оставить. Хотя Арагорн еще раз попытается «остаться вторым» - в сцене ссоры с Боромиром на Андуине.

 

Я в свое время предполагала и даже пыталась доказывать: Боромир упорно тянет Арагорна в Гондор не только и не столько потому, что хочет Кольцо. Нет, он видит раньше Арагорна, что именно в том есть качества настоящего короля, что именно он может хотя бы попробовать стать последней надеждой Гондора. Потому что в этом смысле и Денэтор, и Боромир явно несостоятельны. И прежде чем все-таки поддаться последнему искушению, явно безнадежной попытке спасти Гондор с помощью Кольца, он пытается заручиться поддержкой Арагорна. (Что делать, для Боромира важнее Гондор, чем Средиземье. Фарамир в ТТТ тоже этим грешен, хотя в конце концов все-таки выбирает правильно. Думаю, в ROTK сходное мышление продемонстрирует Денэтор.)

 

Попытка разговора в SEE на реке именно от этого.

 

Но Арагорн выбирает «быть вторым». И тогда Боромир на Амон-Хен ломается – от безнадежности.

 

С другой стороны, должна же быть какая-то очень важная причина – почему Арагорн так жестко упирается, столько лет и столько миль, руками и ногами отпихиваясь от судьбы, которую ему пророчат мудрейшие, от пути, который лежит перед ним – да что там, по которому он уже идет.

 

И поскольку ни жизнь, ни критика меня ничему не учат и я по-прежнему считаю, что Фарамир имеет психологические проблемы нелюбимого сына, Боромир – умница и трагический персонаж, Голлум злится на Сэма из-за рыбок (EDIT - кроликов! Конечно, кроликов!), а Фродо – герой, стремительно мудреющий и очень сильный человек, рискну-ка я и про Арагорна ляпнуть что-нибудь этакое.

 

5. Арагорн и проблемы выбора, или Слабость силы.

 

Ну, для начала, думаю, что Арагорн не решается ступить на тот путь, куда его все кому не лень подталкивают, именно потому, что знает себя лучше, чем кто бы то ни было. Причина наверняка веская, глубоко личная и – при его характере – старательно скрываемая от окружающих.

 

В общем, далеко ходить не надо. Откровеннее всего он с Арвен – ей и признается, с болью, страхом и внутренним напряжением: «The same blood flows in my veins. Same weakness».

 

Он боится себя. И, видимо, есть за что.

 

Власть от себя много лет может отталкивать очень совестливый человек, знающий за собой большой грех: неудержимое стремление к этой самой власти.

 

Я полагаю, Кольцо зацепило его именно за эту слабость. Что оно, собственно, такого ему предложило, что на Амон-Хен он дрожит – не то от страха, не то от предвкушения, не то от всего сразу; и лицо как у Фарамира на Хеннет-Аннун: и страх, и восторг, и безудержное желание.

 

На ум приходит сравнение с наркоманом. Только это не ломка, как у Фродо, а так… человек, излечившийся от пагубного пристрастия, много лет державшийся – и вдруг увидевший дозу, и опять ее захотевший, и устоять перед искушением ну просто нету мочи…

 

Кольцо могло предложить ему без трудностей и опасностей, вот так сразу достигнуть конца пути, которого боится и скрыто желает Арагорн: стать властителем и королем.

 

Искушение самым сильным и темным желанием души.

 

Его отказ от Кольца есть признание необходимости пройти путь самому. И стать по дороге достойным.

 

Потому что стать достойным он может теперь только на этой дороге. А сумеет он это осилить или нет – сейчас не главное. Он выбрал, и путь перед ним.

 

С этой минуты уже нет колебаний, мучительных раздумий. Путь ясен. Все уже решено. И еще поэтому Арагорн почти легко выходит навстречу оркам. Теперь он будет держаться принятого наконец решения с таким же упорным постоянством, с каким так долго не хотел его принимать.

 

А еще он будет обязан погибшему другу. Потому что до конца его судьба становится ему ясна после разговора с умирающим Боромиром. Оба они много дали друг другу в этом разговоре. Арагорн подарил Боромиру надежду и утешение. Боромир помог Арагорну по-настоящему обрести себя.

 

Ему легче уйти во тьму, зная, что в Гондоре будет настоящий король. И он называет Арагорна королем – с гордостью, первый из всех, может быть, прозревая будущее.

 

Признание королевского предназначения – это его последний и ко многому обязывающий дар дружбы.

 

С этого времени Арагорн – безусловный и постоянный предводитель. В погоне за орками. В разговоре с Эомером. Даже после возвращения Гэндальфа он не перестает чувствовать себя командиром - как-то незаметно он себя именно так стал воспринимать. Поэтому, кстати, так неожиданно для него, когда его ставит на место Теоден… Но об этом позже.

 

Путь Арагорна в Гондор, как и путь Фродо к Ородруину, окажется долгим.

 

6. Арагорн и роханцы, или Клубок непривычно человеческих проблем

 

Не могу избавиться от ощущения, что общаться с эльфами (на момент начала ТТТ) Арагорну вроде как привычнее, чем с людьми. С кем из людей он до сих пор встречался? Дунаданов в фильме вроде как нет, и не предвидится. Значит, до Боромира были только лишь обитатели Бри, такие… если не хочется говорить «грубые и вульгарные», то всегда можно вежливо сказать – сверхпрактичные и приземленные. Духовностью там, во всяком случае, и не пахнет. Трактирщик – еще самый среди них интеллигент.

 

Стычка с Боромиром при первой встрече из-за изначальной не-настроенности на контакт Страйдера показывает, что все-таки Арагорн людей то ли оценивает весьма низко, то ли слегка побаивается незнакомой психологии… То ли все вместе… В самом деле, почему он при первой встрече начал вежливо и жестко отгораживаться – ну не Снейп же он, чтобы за скверные взаимоотношения с отцом отыгрываться на сыне. Может быть, просто стеснялся. Или - после эльфов люди, а уж тем более жители Бри, наверное, воспринимаются далеко не на ура и создают нечто вроде предубеждения против расы людской... Честно говоря, просто думать не хочется о том, что при первой встрече Арагорн к Боромиру слегка ревнует. Ты – наследник Гондора, который должен был бы наследовать я. Хотя я и отказался…

 

Хотя легчайшая тень такого настроения, возможно, и присутствует. После едва ли не побега Боромира Арагорн отчетливо недоволен собой.

 

Не знаю. Не настаиваю.

 

Все эти капризы и сложности прекращаются, когда он перестает упорно бороться против своей судьбы и принимает себя как должное.

 

Это я все к чему – первая встреча с другим наследником другого государства, Эомером, проходит с совсем другими акцентами, чем первая встреча с наследником гондорского наместника.

 

Там был Ривенделл, все свои, и бедный Боромир вертелся, как уж на сковородке, – здесь в степи Эомер свой, а Арагорн – ну кто он? Подозрительный бродяга. Возможный шпион. Чужак, в общем. Там Боромир был настроен, в общем, дружелюбно, все ограничилось словесной дуэлью, да еще и выигранной Арагорном; здесь – с порога кольцо копий, «предъявите документы», «гномы с эльфами тебе товарищи», и вообще, Эомер, мягко говоря, после навечного изгнания из Эдораса явно не в духе. Да и вообще характер у него не менее взрывчатый, чем у Боромира, к тому же не смягченный и не отшлифованный гондорским воспитанием.

 

И вот – все получается наоборот. С Боромиром Арагорн чуть ли не задирался. Здесь он, напротив, главный дипломат, посредник, переговорщик, уговаривающий обе стороны успокоиться и не впадать в крайности. Эльфийским воспитанием его сдержанность уже не объяснишь – эльф из эльфов, принц Леголас срывается довольно быстро и открыто грозит оружием, защищая достоинство друга-гнома.

 

Может быть, это еще и не королевское поведение. Но явный знак возмужания. То, о чем говорил Боромир. Не время терять потенциальных друзей и союзников. Не время быть «или» - пусть даже тебе и оказывают весьма прохладный или даже враждебный прием. Время быть вместе.

 

Интересно, что бы было, поведи Арагорн себя так, как в Ривенделле – и имея на это, в общем, гораздо больше оснований. Как там в книге – «придется сотней копий одолевать троих…» Хотя дружина при этом, естественно, весьма «сильно поредеет». Короче, и сами бы погибли, и много роханцев, ни в чем, в общем, не повинных, положили бы – из пустого, в общем, гонора.

 

Потому что когда Арагорн спокойно и ровно объясняет все, как есть, Эомер довольно быстро, уже со второй реплики, не просто успокаивается, но идет на контакт. И в конце концов даже извиняется – за гибель хоббитов, извиняется перед тем самым гномом, на которого в начале разговора грубо наехал. И оказывается славным и верным человеком, все понимающим, просто вспыльчивым и страдающим от собственного изгнания из любимой страны.

 

И они – вместе. А не против друг друга.

 

Я думаю, кстати, именно поэтому Арагорн останавливает Теодена, готового зарубить Гриму. Нет, конечно, он друг Гэндальфа, а потому, конечно, знает: «Many that live deserve death, and some that die deserve life. Can you give it to them?.. Do not be too eager to deal out death in judgment». Но еще он не хочет кровопролития между своими. Пусть заблудший – но свой… Может быть, Арагорн чувствует то, что - опять же Гэндальф говорил: «Even the very wise can not see all ends. My heart tells me that Gollum has some part to play yet, for good or ill…» Может быть, на что-нибудь пригодится еще и Грима.

 

Вообще это тоже скрытое зеркало, Фродо, освобождающий Голлума в горах, и Арагорн, позволивший уйти Гриме. Они оба оказываются правы. Потому что – «в час развязки» и Грима, и Голлум еще пригодятся.

 

Помимо прочих неприятностей, «путь в короли» приносит Арагорну еще одно и довольно личное неприятное переживание. Если до сих пор приходилось в основном отбиваться от излишне хорошего мнения о себе окружающих эльфов и прочих айнуров, то теперь палка перегнута в другую сторону, и он встречается с человеком высокого социального положения, в полуфинале, так сказать, отвергающем лидерство Арагорна.

 

Собственно, Боромир на Совете тоже нечто такое заявлял. Но там опять же вокруг эльфы, относящиеся с уважением к арагорновскому предназначению, и одежда, по которой, как известно, встречают, совсем другого уровня, чем рваная и грязная униформа Страйдера… И еще – тогда Арагорн свое предназначение внутренне упорно отрицал. И к умалению своего будущего королевского достоинства относился гораздо более спокойно.

 

В Рохане не так. Здесь опять же свой – Теоден, а Арагорн оказывается в шкуре рядового воина, к тому же пришлого чужака. Более того, выясняется (как мне кажется, для Арагорна весьма болезненным образом), что Теоден понимает «в работе руководителя» больше – и Арагорну есть чему у него поучиться.

 

И доказывать свою «профессиональную состоятельность» приходится буквально с нуля.

 

Теоден, вначале внушающий разве что жалость пополам с брезгливостью, после «изгнания духа Сарумана» оправляется довольно быстро. И начинает вызывать уважение – старый воин, умный лидер, опытный руководитель. И, между прочим, умеющий отодвинуть личные проблемы. Куда уж страшнее для отца – придя в себя после колдовского морока, обнаружить, что единственный и любимый сын умер едва ли не прошлой ночью, и ты не успел попрощаться с ним. Да что там – может быть, именно Теоден, именно его уязвимость для Сарумана есть причина смерти сына. Если бы он оказался сильнее… если бы…

 

И свое страшное горе и тяжесть вины Теоден после похорон прячет от чужих глаз. Он должен быть со своей страной. А то, что он не смог быть со своим сыном – это боль только для него, и она не должна отразиться на судьбе Рохана.

 

Не время.

 

Боль прорвется только один раз – когда он в Хорнбурге накричит на Арагорна: «Where was Gondor when the Westfold fell? Where was Gondor when our enemies closed in around us? Where was Gon…» Где был Гондор, когда был ранен Теодред. Когда умирал Теодред…

 

Нет, не время. И Теоден, сразу взяв себя в руки, скажет тихо, ровно, со скрытой горечью, понимая и принимая безнадежность положения – и все равно готовый бороться до конца: «No, my lord Aragorn. We are alone».

 

И Арагорн чем дальше, тем больше открывает для себя, что он еще многому должен учиться. И многому может научиться именно от Теодена. И от роханцев, которые без надежды готовы сражаться до конца. И от мальчика, сына Хаймы, скорбно и спокойно готовящегося умереть…

 

Он открывает, что он – свой в этом чужом до сих пор мире людей. Они ему родные. До боли. До крови. До смерти. И он кричит на Леголаса, которому принять смерть за людей труднее, все-таки они люди, а он эльф. Кричит на эльфа, который ему тоже родной, тоже свой, - не столько с гневом, сколько с болью.

 

Арагорн становится не только королем. Он осознает себя как звено, соединяющее эльфов и людей. Свой в обоих мирах. Родной для тех и других.

 

Ради него будут готовы умереть и те, и другие.

 

Но прежде чем будут готовы умереть за тебя, нужно быть готовым самому умереть за них.

 

7. Арагорн и Эовин, или Испытание чувством.

 

Почему, расставшись – теоретически навсегда – с Арвен, Арагорн начинает в определенной степени интересоваться Эовин, я окончательно для себя уяснила после эпохальной реплики мужа. Глядя на меня нежным взором, преданный супруг изрек следующее: «Если ты умрешь, я очень быстро женюсь снова». Чуть позже выяснилось, что это комплимент, притом намекающий на сильное чувство: ибо если кого-то очень сильно любишь, то не сможешь после вечной разлуки долго оставаться один.

 

Не стану утверждать, что эта загогулина мужской психологии мне очень понятна, но с ее существованием я примирилась.

 

Это пункт первый. А второй связан с тем, о чем я уже говорила выше. Арагорн беззащитен перед искренней любовью.

 

И это при том, что он очень хорошо ощущает чувства других людей. Может быть, вся эта его замкнутость – следствие поставленного с детства барьера, попытка не столько отгородиться от чужих эмоций, сколько хотя бы не реагировать на них излишне резко.

 

Это и благословение, и проклятие. Вроде как страх: хороший слуга, плохой хозяин. Сильные люди умеют использовать свои качества к добру. Арагорн это умеет.

 

Но любовь…

 

Все мы беззащитны перед теми, кого мы любим. Любимый человек всегда имеет возможность причинить любящему боль. Для любимого нет той корки равнодушия, которой люди отгораживаются друг от друга.

 

Но самые лучшие и самые совестливые еще и в ответе за тех, кто их любит. За чужую открытость. За свою способность, пусть того и не желая, причинить боль другому.

 

Эовин влюбляется быстро и безоглядно. Может быть, что-то там еще и было с Теодредом, какое-нибудь детское увлечение. Но это неважно. Вот он – герой, рыцарь, дунадан, а главное – человек, который все понимает. Единственный, кто догадался спросить у нее о том, чего она боится. Грима это знал, но он использовал свое знание против Эовин, как оружие. Арагорн – догадывался или нет, но попросил ответ в подарок.

 

И потом, она ужасно одинока. И очень молода, а в молодости одиночество вещь почти непереносимая. При прочих равных условиях – мало кто бы устоял.

 

Это тоже – большое искушение. Арвен, любимая, целительница, дарительница света. Ушедшая за Море. Как там в «Обыкновенном чуде»: «А что сделал ты ради любви к девушке? – Я отказался от нее». Он отказался, сделав то, что должен был сделать. И теперь одинок, как и одинока Эовин. Только еще хуже. Потому что одиночество зрелых лет после счастья горше, тяжелее и безнадежнее, чем одиночество молодых, тех, кто еще не успел до счастья дожить.

 

И на пути – девушка, чудесная, ясная и светлая, которая может согреть душу, и которую тоже так хочется согреть, избавив от ее ледяного одиночества.

 

И оставить тень Арвен навсегда между ними.

 

Большое счастье, что Арвен не ушла за Море – в том числе и для Эовин. Если бы Арагорн женился на Эовин, это было бы для последней поистине несчастьем. Она из породы максималистов, это так нечестно по отношению к ней – если бы она осталась вечно второй, вечно после недосягаемой и чудесной Вечерней Звезды. И вечно мучилась, думая, сколько в отношении Арагорна к ней любви – а сколько жалости.

 

Нет, у Толкиена все сложилось внешне безжалостно, но - «не тревожьтесь… все будет правильно. Так устроен мир».

 

Арагорну все равно придется причинить Эовин боль – и очень сильную, ведь и первое ее чувство было очень сильным. (Считаю даже, что, не прояви Фарамир столько любви, внимания и терпения, она бы гордо замкнулась на всю сознательную жизнь и гордо (и глупо, между прочим) прожила одинокой, лелея собственные воспоминания. Раненное сердце плюс раненная гордость – убийственный коктейль…) Но это другая боль. Чистая боль, как от клинка. А не медленное гниение на многие годы, разрушающее и ум, и сердце.

 

Честность в отношениях с Арвен и честность в отношениях с Эовин. Главное – как можно меньше причинить боли любящим тебя. А сколько боли будет у тебя самого – это уже вопрос второй. И эту боль надо загнать очень глубоко. Потому что мужчины, как известно, не плачут.

 

Элронд хорошо воспитал приемного сына.

 

Часть четвертая: Светлый образ Эовин

 

Как водится – 1. Краткая предыстория вопроса, или Я вас попрошу птичку нашу не обижать.

 

Время назад пришло мне на мыло письмо, довольно злобное и довольно жалобное, а также сильно безграмотное. Автора не знаю. Склонна думать, что женского пола и довольно молода. Из-за чего вообще сыр-бор: в оном послании меня, перетрогавшую немытыми лапами чуть ли не всех героев ВК, добром попросили не касаться светлого образа Эовин. Собралась я уже благополучно заткнуться до выхода чего-нибудь новенького – но от такого предложения, конечно, отказаться сил не нашлось. Тем более, что предложенная в письме концепция светлого роханского образа по-своему вполне логична и непротиворечива внутренне.

 

Эовин любит Арагорна, и только Арагорна, всю свою жизнь. Иначе быть не может, потому что иначе она была бы недостойна себя самой. Потеряв надежду на ответное чувство, влюбленная максималистка предпринимает попытку самоубийства чужими руками, отправляясь инкогнито на войну в мужском доспехе. Это естественный и необходимый поступок, так как униженная отвержением своей любви девушка только таким образом может сохранить уважение к себе.

 

Пришибив назгульего короля и благополучно пройдя через грань смерти (последнее определение целиком на совести автора концепции), Эовин вроде как оправдалась перед собою, поскольку сделала что могла, а если высшие силы оставили ее в живых – это их, высших сил, дело. Долг по самоубийствам выполнен, и разумная девушка теперь имеет полное право разумно устроить свою жизнь. Что она и делает, выйдя за кстати подвернувшегося Фарамира, который – как-никак – после Арагорна второй человек в Гондоре. То есть материально, видимо, обеспечен. Хотя – после Арагорна он все ж таки не орел (да и кто после него орел?), особенно в фильме, где злой Джексон лишил Фарамира свойственного тому в книге нордического и стойкого характера и сделал из него не то садиста, не то невропата, не то мрачного садиста-невропата.

 

По отношению к разумно приобретенному невропатическому мрачному мужу Эовин добросовестна, но ее, так сказать, всегда манит звезда несбывшейся любви. Так что в мир иной она отходит с именем Арагорна на устах (источник информации не указан).

 

Резюме: самым большим несчастьем в жизни Эовин явился неудачный выбор объекта любви. Из ситуации она вроде как с большими усилиями вышла достойно по всем пунктам, но жизнь себе испортила непоправимо, и потому, как Мастер у Булгакова, заслужила всего лишь покой, но не свет.

 

2. Жизнь до Арагорна, или Девушка ждет.

 

Я люблю науку генетику, потому что, чем больше живу, тем лучше понимаю: все мы дети своих родителей, сестры своих братьев, правнуки своих пращуров. И болеем мы тем же, и личностные особенности у нас – особенно с годами – начинают проявляться те же самые…

Так что начнем с родни.

 

Если в братьях – гривастый, харизматичный, властный Эомер, зажигающийся без спички, естественно ожидать от Эовин, помимо густых светлых волос, тех же качеств, хотя и смягченных не то женственностью, не то «жизнью в клетке». И врожденная способность вести людей за собой обязательно будет присутствовать, и стремление к выяснению отношений в упоении боя, а не путем длинных дворцовых интриг. Только одним качеством обязательно будет больше – Эовин, в отличие от Эомера, привычно сдерживать проявления своих чувств. Это не значит, что там, внутри, этих чувств меньше. Напротив – та же буря, такая же жажда жизни, тот же внезапно закипающий гнев – так же быстро затухающий при встрече со спокойной вежливостью. И, конечно, то же инстинктивное и неистребимое благородство.

 

Пожалуй, для понимания ситуации следует представить себе влюбленного Эомера и тот… эээ… каскад? водопад? цунами? короче, то количество и качество чувств, которое он обрушит на объект любви. Зрелище должно быть чрезвычайно впечатляющим. И слегка страшноватым.

 

Так вот, то, на что потенциально способен Эомер, бушует, полагаю я, в душе Эовин – чувство ждет своего часа и ищет объект. Только бушует скрыто, под пресловутой маской холодной ранней весны – а поиски объекта затруднены высокими требованиями к оному.

 

Здесь сказывается воспитание. Потому что, как говаривали на Руси, для Эовин «в отца место» - Теоден. Там есть и харизма, и жажда жизни, и властность, и гнев закипает не менее бурно и быстро, чем у племянника – но свои чувства Теоден умеет скрывать и проявления их соразмерять с необходимостью момента. Его обязывает тяжесть власти. А, кроме того, природный ум и проницательность отточены жестокой необходимостью – быстрая и правильная оценка людей при его работе есть вещь первостепенной важности. Вероятно, Теодреда отец учил именно этому – но, несомненно, учил он этому и Эовин.

 

Собственно, она зажата в тисках: природа не терпит пустоты, любви хочется, да и пришло уже для нее время – но существует еще такая вещь, как разум. И трезвая оценка людей и событий.

 

Любовь к Теодреду – это, несомненно, любовь к брату, такому же, как Эомер, близкому, любимому, родному… брат, но не возлюбленный.

 

Что, собственно, остается?

Остается Грима.

 

Вот о чем я жалею, так это о том, что в фильме его превратили в мучнисто-бледного горбатого злодея, лишенного какой бы то ни было внешней привлекательности. Это при том, что Дуриф отличный актер, и когда он кружит вокруг Эовин, как коршун, с замирающим шепотом и горящим взором, о принципиально асексуальном впечатлении от него как-то подзабываешь. Хотя бы на время.

 

Похоже, на какой-то момент об этом забывает и Эовин. А может быть, это еще и потому, что она очень одинока. Одиночество вообще делает с людьми страшные вещи, особенно в молодости. К тому же, как ни крути, а Грима человек умный и многое понимает. Правда, свое понимание он использует довольно хищно, вроде как вскрывает душу Эовин наподобие консервной банки. Хочешь – не хочешь, а я тебя понимаю, даже то, что ты от всех прячешь. И вот с тем и оставайся.

 

В такие отчаянные и предельно одинокие минуты девушки, ищущие любви, делают вещи, за которые им потом бывает стыдно. Видимо, единственный шанс Гримы добиться Эовин – не физически, а морально – может быть реализован именно сейчас. Или не реализован. Короче, кости брошены. Сдайся ему Эовин сейчас – и потом она останется с ним из гордости, никому не признаваясь в том, что ошиблась… или же, возможно, все-таки головой в ближайшую речку. Потому что такое простить себе ой как трудно.

 

В какой-то момент она, кстати, почти сдается. Когда закрывает глаза и молча слушает его шепот, кожей чувствуя, как он кружит рядом…

 

А спасение приходит все-таки от разума. Все-таки – ура, быть умной девушкой хорошо, и пусть меня не пытаются убеждать в обратном. Разум, как выясняется, способен уберечь душу и плоть от гигантских ошибок.

 

Грима необратимо проиграл. Момент не повторится. Когда Эовин выбегает из дворца, мне по ее пластике всегда кажется, что она словно пытается освободиться от налипшей паутины. Еще и потому подставляет лицо ветру – хочет очиститься.

Но сколько же можно ждать?

Нет, Толкиен все-таки добрый автор. А Джексон добрый режиссер.

 

3. Появление героя, или Весна в цвету.

 

Что такое первая любовь, как не жажда подарить себя собственному идеалу? Нет, я понимаю, что романтизм есть ментальная спекуляция на темы секса. Но сказал это человек, давно забывший, каким он был в молодости. Или вообще молодым никогда не бывший. Потому что про секс он помнит, а про жертвенность – забыл…

 

И я сложу всю жизнь к твоим ногам,

И за тобой пойду на край вселенной…

 

Да, вот так. И не меньше.

 

Арагорн появляется именно тогда, когда Эовин готова любить – и жаждет любить, и жаждет отдать себя, и разум уже с трудом останавливает ее от того, чтобы не отдать себя недостойному. А Арагорн – конечно, достойный.

 

Ну, не будем о внешнем. Всякий мужчина, чуть более симпатичный, чем горилла, сексуальнее Гримы. Я полагаю, все-таки сначала Эовин заметила другое – хотя на определенной стадии и внешность начала громко говорить в пользу будущего короля. Особенно когда он привел себя в порядок с дороги… Но вообще-то еще в лохмотьях и до мытья головы Арагорн уже появляется перед Эовин, позаимствовав некоторую толику сияния, исходящего от Белого Мага. Спасение Теодена совершенно неожиданно, непредставимо и по природе своей волшебно. Отблеск этого волшебства падает и на Арагорна, принимающего в изгнании Сарумана косвенное, но вполне реальное участие.

 

Помывшись и переодевшись, он оказывается, конечно, красавцем, но еще и дунаданом, рыцарем без страха и упрека, человеком умным, проницательным, а главное – деликатным.

 

Он не просто добр к Эовин. Он тактично добр к ней: понимает ее очень быстро и не хуже Гримы, но ведет себя при этом прямо противоположно. Держится уважительно, без фамильярности, на расстоянии – но с достоинством и на равных. В то время как Грима то пресмыкался, то – оборотная сторона униженного – плохо скрывал упоение властью. И если Грима непрошенно лез в душу и едва ли не угрожал Эовин знанием ее секретов, то Арагорн задает прямой вопрос о ее страхах, но оставляет за ней право быть откровенной или что-то скрыть. А потом очень тактично предлагает дружбу, поддержку и сочувствие.

 

Вообще он обращается с ее одиночеством так тонко и безошибочно, что мне приходит в голову несколько крамольная мысль о его собственном одиночестве. Ну, хорошо, Арвен, эльфы, да… но тем не менее, возможно, он все-таки не был среди них до конца своим, и нередко чувствовал себя одиноким, может быть, и замкнутым таким стал, именно чувствуя свое человеческое одиночество…

 

А его сдержанное, без единого слова, но уважительное одобрение ее владения мечом? К которому, возможно – даже, скорее всего – среднестатистические роханские мужчины относились в лучшем случае снисходительно… Впору кричать караул – человек понимает абсолютно все, но при этом ничего не навязывает! К тому же его любят люди, лошади, гномы, эльфы… Говоря честно, с учетом всего набора в данной ситуации перед Еще-Не-Королем мало кто бы устоял. А Эовин к тому же еще одинока и действительно давным-давно готова полюбить.

 

И вот он, к ногам которого можно сложить жизнь, не теряя при этом чувства собственного достоинства. Именно так. Потому что Арагорн обладает редким у мужчин даром: он умеет вести себя так, чтобы влюбленной в него женщине никогда не было стыдно за свою любовь. И ему можно довериться: он удивительно надежен, рядом с ним спокойно, только обернись – и он сразу даст ответ на незаданный вопрос. И вообще, что-то есть в его отношении к Эовин отцовское, нежное, ему как будто хочется ее приободрить, побаловать, дать ей посмеяться – особенно учитывая, что скоро уже будет совсем невесело…

 

С другой стороны, в этой истории меня всегда удивляет и трогает, с каким достоинством и деликатностью ведет себя сама Эовин. При том, что, в отличие от Арагорна, она еще совсем молода и в данной ситуации совершенно неопытна. Возможно, ее спасает врожденное чувство такта, но уж наверняка – семейное благородство. Ее вопрос «Where is she, the woman who gave you that jewel?» не звучит бестактно, потому что он задан по-детски доверчиво. И растерянное, извиняющееся – «My lord?», когда она поняла еще до ответа, что коснулась открытой раны и уже жалеет о том, что сделала больно – а еще что позволила себе догадаться о том, что сам Арагорн старательно скрывает…

 

Она доверилась ему, но никогда не будет требовать, чтобы он доверился ей. И вообще возьмет от него только то, что он сам ей захочет дать. Нет, не так. Она лучше умрет, но не допустит, чтобы он дал ей что-нибудь, кроме того, что он сам страстно пожелает ей дать. Первая любовь…

 

Эх, Стендаля бы сюда. Уж он проследил бы, как развивается ее чувство – вследствие психологических качелей между надеждой и отчаянием. Безусловно, она человек разумный и пытается не дать себе влюбиться – или хотя бы остановить развитие процесса. Потому что – какое замкнуто-страдальческое у него было лицо, когда он вспомнил о «той женщине»… Но попробуй тут остановись. Ведь она «теряет» Арагорна минимум трижды: когда он замыкается при упоминании об Арвен, когда «гибнет», когда берет у Леголаса подарок Арвен (особенно жестокий и стремительный переход от отчаяния к надежде – и снова к ощущению потери). А уж сколько раз она его теряла за длинную ночь осады в Хельмовом Ущелье, это знать только ей самой. Но уж точно не единожды.

 

Чей-то ребенок, помню, возмущался: «Арвен там плачет, а они здесь обнимаются!» Сказано хорошо. Но я камнем в Эовин не брошу. Первый раз, когда они прикоснулись друг к другу – ну, в самом начале разве что он ее держит за плечо, когда она рвется к Теодену, но там всем действующим лицам совсем не до любви… И не хотела, а обняла. Спасибо, что остался жив. Спасибо, что мы победили. Спасибо, что ты есть на свете.

 

И, в общем, на эту секунду ей все равно, что есть Арвен, а потому надежды – все-таки –нет, что она навсегда останется второй, что сама она никогда с этим не смирится... Она дождалась. Он есть.

И кроме этого, ей пока больше ничего не надо.

 

4. Любовь против реализма, или Там, в краю далеком, чужая ты мне не нужна.

 

Когда проходит опьянение победой, как известно, наступает похмелье. И вообще, надо же когда-то подумать и о том, что будет дальше.

 

Так какое будущее могут иметь эти отношения?

 

Ну, допустим, Арвен все-таки безвозвратно ушла за море, так предложил бы Арагорн Эовин брак? Сомневаюсь. Но все-таки, если бы? Ведь она ему нравится, трогает, чем-то даже сильно цепляет – чистотой, что ли, обаянием… Предложение он бы сделал со своим обычным тактом. И, будь оно принято, основной доминантой семейной жизни тоже стал бы его безупречный такт – и ее благородство.

 

Много ли было бы им от этого счастья? Не знаю. У Толкиена счастливые браки заключаются по обоюдной любви. И вообще, на ум почему-то сразу приходит Финвэ с его двумя женами. По первой искренне скорбел, вторую искренне любил, ни в чем она не была виновата, - расплатилась не она, а он. И в какой-то степени их дети.

 

Говоря житейски, это был бы хороший брак. Разумный, благополучный, логичный… но скелет в шкафу никуда бы от этого не ушел. И к тем бракам, которые заключаются на небесах, никакого отношения бы не имел. А брак с Арвен – как раз оттуда. С небес. Познав же абсолютное счастье один раз, очень трудно потом удовлетвориться счастьем не абсолютным. Эта капелька тоски неистребима и неисцелима…

 

Очень любимая мною форумчанка, из тех крайне редко встречающихся в жизни людей, которые красиво сочетают в себе мощный ум с крайней проницательностью, сказала мудрейшую вещь – что Арагорн перед Эовин, пожалуй, сильно виноват. И что он почти что с облегчением отбывает на войну. Вовремя взял ноги в руки, чтобы не испортить выяснением отношений красоту любовной песни. Поскольку к людям такого уровня прислушиваться почитаю долгом и удовольствием, я бросила писать, пошла чистить морковку и долго думала, каким образом должен был повести себя Арагорн, чтобы не оказаться перед Эовин виноватым. И, честно говоря, не нашла способа. В том-то и дело: как бы ни поступил хороший мужчина, в которого без взаимности влюблена хорошая девушка, - если он понимает ситуацию и если при этом хотя бы не совсем бревно, то виноватым себя обязательно почувствует.

 

(Обратная ситуация, то есть любимая женщина и влюбленный мужчина, протекает аналогично, хотя, как правило, не настолько тягостна. Для женщины в какой-то момент любовь становится единственным смыслом жизни. Мужчина обычно отвлекается на изобретение религий, поворот рек, спасение миров, починку цветного телевизора и прочие будничные, повседневные мужские дела.)

 

Говоря прямо, когда из двух людей с совестью один любит, а другой нет, виноватым себя всегда чувствует объект влюбленности. Но и любящий, если не совсем тупица, тоже ощущает свою вину - за то, что непрошено связывает своим чувством любимого. (Разнообразные дерева и классический флирт просьба к делу не приплетать. Речь о высоком, а не о привычно обычном…)

 

Не хочу и не буду наезжать на Арагорна за то, что его эта любовь в какой-то момент, возможно, действительно начинает связывать. Даже несмотря на все усилия Эовин быть ненавязчивой. Человек по природе своей не может быть настолько благородным, чтобы хоть чуть-чуть не обрадоваться, освобождаясь от ответственности за кого-то. Но, к чести Арагорна, у него это облегчение – далеко не главное чувство.

 

Вообще все, что в этом случае можно сделать – это максимально щадить друг друга и пытаться не испортить другому жизнь. Вплоть до своевременного побега на Тропы Мертвых.

 

С другой стороны, Эовин, при всем ее максимализме, из тех, кто естественно и почти по-звериному остро – инстинктом – ощущает глубинную суть вещей. И, возможно, она отказалась бы от брака с Арагорном сама, потому что не может быть в его жизни второй – а быть первой не может тем более.

 

Тогда, собственно, что остается? А та самая первая любовь, которой ничего, в общем, не надо. Кроме – опять же по «Ромео и Джульетте» - отдать жизнь любимому и пойти за ним на край вселенной. Не представляю себе, чтобы толкиеновская Эовин могла просить Арагорна о чем-то другом. О любви, о жалости, о понимании, о снисхождении – да никогда. Ни при каких обстоятельствах. Она возьмет только то, что он сам – и очень сильно – захочет ей дать…

 

Она и в книге просит, и, думаю, в фильме попросит только об одном: разреши мне пойти с тобой. Ведь идут с тобой другие, потому что они тебя любят. Позволь мне быть рядом просто потому, что я тебя люблю!

 

А вот здесь не выйдет. И не только потому, что Арагорн идет на войну, в грязь, кровь и смерть, да к тому же – через Пути Мертвых, и на такие дороги женщин не берут. Еще и потому, что сейчас для Эовин ее первая любовь, как водится, единственная, и после этой первой любви, само собой, не может быть никакого «после». Она еще не знает то, что горько известно людям взрослым – как выживать после того, как жизнь кончилась, и насколько важно выжить и жить, и дать жизнь другим. Даже важнее этой самой первой любви…

 

Арагорн фактически делает то же, что делает Теоден перед боем по пути в Хельмово Ущелье: пытается спасти Эовин жизнь.

 

Эовин не понимает их – ни того, ни другого.

 

Она поймет – но много позже.

 

5. Самоубийство в интересах Родины, или «Бедная Лиза» против «Гусарской баллады».

 

Немного о том, зачем вообще Эовин бросила родные степи и поспешила навстречу большому количеству орков, королю назгулов, ну и мрачному садоневропату Фарамиру заодно. То бишь – о том, насколько здесь имело место самоубийство.

 

Как гласит наука психология, если чувство не реализовывается, оно сублимируется. Или чего пострашнее. Будучи воспитана на классической литературе, в качестве варианта, я, прежде всего, вспоминаю карамзинскую Лизу, по известному поводу решительно сведшую счеты с жизнью в ближайшем пруду. Нечистый дернул Карамзина назвать в произведении конкретный пруд, после чего в нем много и с упоением пытались топиться брошенные барышни начала девятнадцатого века. Впрочем, одна питерская идиотка прыгнула в пруд Летнего сада. Это ж надо было обязательно захлебнуться отходами жизни лебедей, когда буквально со всех сторон вполне чистые на тот момент речки… литература литературой, а свои мозги иметь все равно не лишнее. Слава Эру, в Рохане сентиментальных книг не читали, и к напыщенной стыдливости вовсе не склонны.

 

Собственно, если бы в жизни Эовин был единственный свет – Арагорн, плюс долг перед родным Роханом, я бы еще поверила, что она пошла на войну с единственной целью погибнуть на поле боя, уложив попутно как можно больше врагов народа. И самой приятно, и родине полезно. По всей видимости, подобные соображения не просто присутствовали – по причине патриотического воспитания и разбитого сердца не могли не присутствовать. Однако и Арагорн, и Родина для Эовин, конечно, важны, но жизнь ее этим не исчерпывается.

 

Есть еще, например, такая вещь, как она сама. И ее личное стремление устроить свою жизнь так, чтобы вырваться «из клетки».

 

Сдается мне, возвышенная роханская девушка влюблена не просто в человека, а в героя и в идеал. Ну и, кроме того, у каждой, даже самой чистой первой любви имеет место слегка эгоистический оттенок. Ведь Эовин, помимо прочего, стремится выбрать себе такой объект любви, чтобы с его помощью от клетки избавиться. Может быть, именно потенциальный избавитель и рассматривается сразу как объект. А что она пытается освободиться именно через любовь к мужчине, так это вполне естественно, феминизмом в Рохане и не пахнет…

 

Собственно, основное требование Эовин к Арагорну не в том, чтобы разделить ее любовь и дать супружеское (женское, большое, другой вариант… нужное подчеркнуть) счастье. Она хочет, чтобы он помог ей избежать клетки, которой Эовин сильнее всего в жизни боится. Возможно, его отказ помочь ей освободиться она восприняла как своего рода предательство. Но, скорее всего, поняла все же, что избавиться от цепей подобного рода можно только самостоятельно. Заметьте, свобода никогда не дается в руки, если просто ее упорно добиваться. Таким способом можно словить только одиночество. Причем крупно и надолго.

 

Как ни странно, свобода частенько приходит нежданно, как результат адекватного осознания себя драгоценного и достижения гармонии в отношениях с собой. А также – выполнения своего долга в отношениях с миром.

 

Так что до свободы каждый действительно должен дойти сам. Без Арагорнов.

 

И путь у Эовин остается только один.

 

Безусловно, она отправляется с роханским войском потому, что надежды на любовь у нее нет, и, стало быть, осталась единственная возможность вырваться из клетки. Не через брак, который, между прочим, тоже мог бы этой клеткой стать… так что и в браке Эовин потребовала бы, прежде всего, разделенной независимости. Даже у Арагорна…

 

Итак, состояться, как личность она может попробовать в бою. И, надо сказать, на поле боя она ведет себя исключительно достойно.

 

Я не просто о мужестве – еще и о том чувстве, которое заставило засмеяться Эомера перед его – как казалось тогда – последним безнадежным боем, уже после гибели Теодена. Ибо он был предводителем славного народа, и он был молод, и солнце стояло еще высоко…

 

Эовин обладает теми же горячей кровью и яростным мужеством. Горе горем и отчаяние отчаянием, а думается мне, что в схватке с королем-назгулом, на высоте душевных сил, в ней – помимо прочего – бушевало своего рода веселье и своего рода счастье, характерное для очень сильных людей – ощущение за чертой боли, горя, разочарования, обмана… перед лицом смерти. Веселое счастье предельного напряжения сил.

 

Я не думаю, что назгульему королю была бы опасна любая дама, сподобившаяся нацепить кольчугу и взять холодное оружие. Для него смертельной оказалась встреча именно с этой – вполне конкретной – женщиной. И схватка между ними была не только и не столько физической.

 

То, с чем столкнулась Эовин, ближе всего к тому, что испытывал в схватке с назгулами Фарамир. Снова и снова, слыша жуткий и обессиливающий вой, его люди теряли мужество и лицо, и он – один из всех – раз за разом оказывался способен выстоять, да еще и вдохнуть силы в других. И расплатился за свои победы над черной тенью потерей сил и едва ли не смертью.

 

Эовин встречается с назгулом один раз – но лицом к лицу. И с главным из них. И находит в себе силы не просто защищать Теодена, не просто смотреть, не отступая, не просто противостоять страху.

 

Ведь, стоя перед назгулом, она смеется.

 

Впервые за свою жизнь она собрала себя в кулак, впервые в ней вспыхнул свет, скрытый все эти длинные, горькие, тусклые годы. Вспыхнул сразу - весь, яростно и нерасчетливо. И весь был потрачен на эту, едва не оказавшуюся последней, победу.

 

В эту последнюю секунду ей, наконец, не надо никому – в том числе себе – ничего доказывать. Она состоялась как человек. Она свободна.

 

Но ушло на эту победу все – без счета. И дальше были опустошение и смерть.

 

Если бы ее не исцелил Арагорн.

 

И тогда настало время выяснять, существует ли в природе жизнь после жизни. И как вообще можно выжить, умерев.

 

6. Бывает ли в природе вторая любовь, или Рабыня Изаура как бутерброд и замужество по Чернышевскому.

 

Ну, для начала, в наше весьма продвинутое и даже сдвинутое – по крайней мере в плане отношений полов – время как-то даже вроде и неудобно опровергать утверждение, что девушка должна крайне высоко ценить свою любовь. Такую точку зрения, напротив, частенько приходится защищать. Если уходящие мракобесы придерживались мнения, что потерпевшая неудачу в любви женщина сходна с надкушенным бутербродом, то в нынешние времена процессу надкусывания и отбрасывания ненужных бутербродов уподобляется скорее сам поиск девушкой достойного объекта любви.

 

Максималисты (обычно мужчины, и почему бы это?..), которые полагают, что принцесса должна отдать свое сердце один раз, слава Эру, уходят в прошлое. Ярче всего эта точка зрения была выражена в статье моего нежного детства, посвященной первому и потому ставшему эпохой сериалу в СССР – «Рабыне Изауре». Критик, не ведая о близящейся революции нравов, опрометчиво утверждал, что, опустившись до посвящения своего сердца второму избраннику после гибели первого, несознательная рабыня напоминает плохого хозяина, предлагающего гостю надкушенный бутерброд.

 

С Изауры что возьмешь – рабыня, университетов не кончала; а вот брезгливая осторожность рецензента в отношении как бутербродов, так и женщин, потерявших, так сказать, свежесть нетронутости, надолго запала в мое восхищенное сердце.

 

Однако, повзрослев и обнаружив, что, помимо максимализма по отношению к еде и бабам, в жизни есть еще и математика, я заподозрила неладное. Если бы каждая девушка, прошедшая в жизни сквозь неудачное первое чувство, выполняла свой долг и кончала жизнь самоубийством, каким образом человечество воспроизводилось бы как вид, уму непостижимо.

 

Новая грань отношения к женским неудачам в любви открылась мне в романе Чернышевского «Что делать». Нет, про страшные сны Веры Павловны – ни слова, клянусь. Но вот есть там умнейшая фраза, зацепившая меня покруче надкушенного бутерброда.

 

Женщины должны выходить замуж вдовами.

 

А, говоря проще, только пройдя через первую, обычно излишне романтическую, излишне неразборчивую, короче, опрометчивую влюбленность, становишься способна понимать, что на самом деле тебе по жизни нужно. Как мне кажется, даже не очень важно, несчастная влюбленность была или счастливая, даже не самое главное, достоин ли объект любви (как Арагорн) или совсем недостоин (как раз так у Чернышевского). В данном случае важен опыт. Ну и, пройдя через первое чувство, девушки обычно умнеют (о деревах опять же ни слова).

 

Так что первая любовь Эовин – не более, но, правда, и нисколько не менее, чем первая любовь и романтика. Безусловно, чувство было очень сильное, я даже считаю, что, не прояви Фарамир к ней столько любви, внимания и терпения, с девушки вполне бы сталось гордо замкнуться и прожить далее одинокую жизнь, лелея собственное одиночество. Раненное сердце плюс раненная гордость – убийственное сочетание, не всегда поддающееся преодолению разумом.

 

Потом, Арагорн настолько хорош (во всех смыслах, в основном - в духовном), что после него как-то уже никого себе и не выберешь. Потеряв надежду на счастье, она тем не менее могла бы жить воспоминаниями и даже гордиться такими воспоминаниями. Ничего нет в этой любви и в этом человеке, за что потом было бы стыдно. Наоборот...

 

Кстати, если бы Фарамир не был человеком масштаба того же Арагорна, ее бы к нему не потянуло. Сравнения бы не выдержал. К его чести - выдержал.

 

Но об этом потом.

 

Ведь что, по большому счету, представляет собой любовь Эовин к Арагорну? На самом деле это не только (а может, и не столько…) любовь женщины к мужчине. Это романтическое увлечение очень молодого человека, которое не обязательно зависит от половой принадлежности объекта. Помнится мне, много страдавший и рано помудревший Фарамир сказал ей: «Ты влюбилась в него, как юный воин в полководца». Так и есть. Доминанта чувства – восхищение, преклонение, желание пойти за Арагорном хоть на край света… Помню, мы это обсуждали с одним чрезвычайно умным человеком, и она сказала: «А если бы вместо Арагорна приехала блестящая воительница Арвен на коне, в принципе, могло бы быть почти то же самое… ну, с некоторым смещением акцентов». Между прочим, в свое время я пыталась чем-то очень похожим объяснить отношение Сэма из фильма к Фродо из фильма – идеал, человек, несущий в твою жизнь смысл и свет, вызывающий преклонение…

 

С другой стороны, откуда с такой тонкостью и точностью знает этот психологический момент Фарамир? Как-то ну очень сильно не похоже, чтобы в его жизни была большая любовь к женщине. А вот большой идеал с большой преданной любовью в его жизни как раз был. Его отец… Ведь в самом деле – самая настоящая идеалистическая первая любовь. Желание отдать не считая. И, в общем, эта любовь важна прежде всего не для того, кого любят, а для того, кто любит…

 

Первая любовь так часто бывает безответной именно потому, что нужна человеку не для жизни – а для того, чтобы сформироваться самому. В это время никто еще не умеет понять, кто ему нужен на самом деле – и, опять же, кому нужен он сам. И в ней всегда гораздо больше отчаяния, чем надежды.

 

Так что вторая любовь – это не предложение надкусанного бутерброда. Это все-таки объективная реальность, разумная необходимость и даже, я бы сказала, непременное условие дальнейшего существования.

 

Идеализм – это хорошо. На определенной стадии развития даже прекрасно.

 

Но сформировавшейся личности в жизни нужен уже не идеал.

 

Ей нужна своя - и очень особенная – половинка.

 

7. Военно-полевой роман, или На том берегу.

 

Магия, химия, называйте как хотите – то, что происходит с первой секунды между Фарамиром и Эовин, лично меня завораживает. Не верю, что эти сцены у Джексона будут сокращены. Однако, полагаю, они будут крайне лаконичны и насыщенны – чтобы были яркими, как огонь в темноте.

 

По сути, встречаются-то ведь два подранка.

 

Они прошли очень сходный путь. Боль одиночества и несбывшейся любви. Встреча с мраком и победа над ним – ценой безжалостной растраты себя. Почти смерть, спасли от которой руки короля. И вот сейчас – растерянность, непонимание того, куда пойти дальше. И можно ли еще куда-то пойти... Потому что все, что было лично важно тогда, как бы до момента смерти, безвозвратно потеряно – и оба они как бы выброшены из жизни.

 

И даже из войны.

 

Первое, что делает Эовин, очнувшись – пытается идти по накатанному, мечтает вернуться в бой. Но… как-то не совсем уверенно… Она еще не поняла, что эта часть пути ею пройдена до конца. Колесо повернулось, наступило совсем другое время.

 

Их встреча с удивительной точностью подгадана судьбой именно на тот момент, когда они находятся в состоянии выбитости из колеи, наименьшего равновесия – и, вероятно, наибольшей тоски. И уж, конечно, максимальной беззащитности.

 

Поэтому все и протекает так стремительно.

 

И так пронзительно нежно.

 

Для Эовин любовь, боль и бой уложились в несколько очень насыщенных недель. Вспыхнули, как метеор, и затухают. Она еще там, в бою, пытается быть в движении, не понимая, что именно переменилось.

 

Для Фарамира и боль, и тьма, и война, и безответная преданность отцу вошли в жизнь так давно, что научили его горькой сдержанности. Он, как опытный воин, будучи тяжело ранен, затаивается, не делает лишних движений и ждет. Хотя в этом ожидании меньше гнева, чем у Эовин, горечи ничуть не меньше. Если не больше.

 

То, что вдруг начинает существовать между ними, буквально с первого взгляда, с первого обмена репликами, - он понимает первым. Может быть, потому, что он старше. Может быть, потому, что вообще мудрее. Или же это тяжелое долгое испытание научило его особой чуткости… Но в развитии их отношений ведет явно он.

 

Вообще интересно, что Эовин особенно хорошо понимают одинокие – сначала Арагорн, потом Фарамир. А саму ее привлекает прежде всего человеческая чуткость в различных ее проявлениях – сначала в Арагорне, потом в Фарамире.

 

А еще ее привлекает то, о чем говорила Ахматова: «Женщинам нравятся мужчины не высокие и не маленькие, не худые и не толстые, не умные и не глупые – а те, которые хотят ими заниматься». Потому что для Эовин запас «первого признания» и первого увлечения израсходован подчистую; ну, вроде как Татьяна после признания в любви Онегину уже никогда никому в любви не признается и первой на контакт ни в каком случае не пойдет.

 

Так что Эовин, чтобы до нее достучаться, надо было именно долго и терпеливо отогревать. Даже несмотря на то, что ее действительно к Фарамиру сразу же потянуло – так быстро дрогнул голос, одновременно с уверенностью в своей правоте; и как-то стала ясна неуместность былых метаний, уже воспринятых едва ли не как капризы…

 

Вот так все и началось. И остановиться уже не могло. И, поскольку они оба тяжело раненные войной и жизнью взрослые люди, было им не до жеманства – и уж тем более не до классического флирта девушки с ковбоем («Вы любите конюшни?» - «Ах, я так люблю смотреть конюшни!»)

 

И не хочу я лишний раз трогать эту тонкую ткань чувств – слишком просто здесь что-то неосторожным словом опошлить. А уж любое, даже небольшое насильственное изменение интонаций в так называемом треугольнике Эовин, Фарамира и Арагорна быстро начинает напоминать базарно-бульварно-лавочковое обсуждение сложных отношений между тремя очень умными, очень порядочными и очень остро чувствующими людьми. К тому же много страдавшими.

 

Все может быть только так, как у Толкиена. И плащ матери, который Фарамир накинул любимой девушке на плечи. И то, как у них – нечаянно – соприкоснулись руки. И как Эовин вдруг увидела все по-иному, словно, наконец, закончилась зима, и все вокруг осветило солнце…

 

А Арагорна она, конечно, не забыла. Как забыть первую любовь – причем такую? Да и надо ли забывать? Можно ли забыть, скажем, свое детство? Каким бы оно ни было, оно важно. Но нельзя зацикливаться на своем детстве и всю жизнь жить его воспоминаниями.

 

Сходный случай с первой любовью. То, что было, обязательно было – но за ним приходит другое время. Жизнь, как цветок, должна расти. А искусственно остановленная жизнь, как засушенный цветок, мумифицируется и умирает.

 

Фарамир и Эовин означают живую жизнь друг для друга.

 

И поскольку брак – это умение не только взаимно давать, но и взаимно брать, надо думать, Эовин получила от Фарамира мудрости и зрелости чувств не меньше, чем дала света и яркости…

 

И были они счастливы, что безусловно, а что жили долго – отмечено специально в хронологической таблице.

 

Странная штука получается. У Толкиена, в общем, как в жизни... За выполнение своего долга до конца всегда получаешь награду - но совсем не такую, какую выбрал бы. Ну, как Фродо после Ородруина хотел мирной жизни в Шире - а получил в конце концов Валинор. Юная Эовин выбрала бы Арагорна - повзрослевшая Эовин выбрала Фарамира и стала с ним счастливой.

 

Что-то в этом есть невероятно справедливое - такая нечеловеческая, более высокого уровня справедливость. Жизнь, она частенько такая... страшная, странная, чудесная - хочешь одного, а дается другое, и что самое удивительное - дается именно то, что для тебя было бы лучше.

 

Часть пятая: ТТТ - режиссерская версия

 

Вместо эпиграфа, или Просьба пожалеть мои тонкие необразованные нервы

 

Имея от природы большое доброе сердце и привыкнув по долгу службы сочувствовать самым невероятным больным, я всегда страшно переживаю и за тех, кто не хочет читать мои посты - но тем не менее героически читает. Давненько мне хотелось поделикатнее намекнуть, что их, которые не хочут, никто это делать как бы и не заставляет. Проблема всегда состояла в том, как оформить намек максимально доходчиво – а то один раз его уже заметили не все, - но тем не менее деликатно. Сами мы, видите ли, люди грубые и негуманитарные…

 

Однако после того, как я вспомнила объявление в витрине кафе аршинными буквами: "Внимание! Во всех салатах МЯСО ЕСТЬ!!!", проблема разрешилась сама собой. Итак. Уважаемые не-любители психологических изысканий и психологической же расчлененки персонажей Толкиена! В данной рецензии есть мясо... эээ... пардон – психология. Если, невзирая на предупреждение, вы это все же беретесь читать, не идите совсем уж против логики и не жалуйтесь на то, что в посте, написанном психологического разбора ради, он самый и присутствует.

 

Что же с меня взять-то, кроме психологии – простите великодушно, сходите выпейте пивка… а я уж продолжу свуниться со своей, чисто врачебной колокольни.

 

Вступление, или Два берега у одной реки

 

После просмотра театралки я собрала себя в кучу дня через два, после режиссерки – разве что через две недели. Ощущение после первого просмотра было гулкое - будто по напрочь опустевшей голове раз пятнадцать дали средней величины молотком. SEE-версия больше, глубже, детализированней, логичнее, стройнее и сбалансированнее, чем сокращенный вариант, и здесь в отличие от SEE фильма первого, ни разу не теряется набранный в театралке бешеный темп.

 

Слегка структурировав вагон впечатлений, хочу сразу сказать: в режиссерке видно особенно ясно, как повествование, в общем единое и монолитное в FoTR, четко расходится в ТТТ на два рукава, и хотя река одна, у каждой линии свой главный герой плюс, так сказать, круг его общения.

 

К левобережной по отношению к Андуину «линии Фродо» относятся Сэм, Голлум, а также, как ни странно, вся гондорско-денэторская любящая мужская семья. По правую сторону Арагорн с его спутниками, роханцами, эльфами, младшими хоббитами с приключениями оных и разнообразными, преимущественно ходячими, деревами, а также парочкой магов в белом и их верными конями и орками.

 

И хотя квест Арагорна и квест Фродо достаточно четко параллелят друг друга (а в RoTK начнут, я полагаю, параллелить едва ли не назойливо), лучше все-таки, наверное, при рассмотрении деталей обращаться к каждой линии отдельно.

 

 

1. Фродо и Голлум, или Как делать оптимизм из пессимизма, потому что больше его делать не из чего.

 

1.1. Горы.

 

Вроде бы и не так много в этой линии убрано, но, если посмотреть, все убранные и нежданно воскресшие, аки Гэндальф Серо-Белый, эпизоды имеют одно мощное общее: различные негативные оттенки отношения Фродо к Голлуму. И после просмотра режиссерки лично для меня, грешной, в Фродо Джексона стало значительно меньше идеалиста, свято верующего, что люди всегда хорошие и каждому дóлжно дать последний шанс, но много больше – трезвого, горького, конкретно-практического взгляда на Голлума-Смигола. И очень стала чувствоваться острая, тяжкая и доставляющая боль работа Фродо над собой.

 

Потому что с самого начала Фродо ничуть не хуже Сэма, с такой же трезвой хоббитской практичностью – и гораздо большей проницательностью – знает Голлуму цену и дает правильный прогноз на будущее. И все это совершенно без надежды, борясь с поднимающейся брезгливостью. Однако, будучи более духовно развит – или, как сейчас модно говорить, продвинут в психологическом плане, – он делает из создавшейся ситуации совершенно другие выводы.

 

Собственно, Фродо определился с тем, как надо понимать Голлума, когда приставил ему к горлу Стинг и произнес первое – и последнее – предупреждение. Между прочим, он произносит это имя – «Голлум» – только два раза за весь фильм: в самом начале и в самом конце. До второго упоминания еще дойдем, а вот в первый раз он его произносит так, что одних интонаций хватит для размазывания супротивника по камешкам – очень четко, неспешно, да еще обособив Вескими Паузами. И лицо у него… эээ… ммм… ну, мягко говоря, недоброе.

 

И совершенно правильно. Голлумы как нашего, так и толкиеновского мира, уважают прежде всего сильных – а если их смиголовская часть при этом оценит еще и доброту сильного, то это уже вид Голлум Весьма-И-Весьма-Продвинутый.

 

В отношении Фродо к Голлуму ни разу не мелькнет ни малейшей слабости – горечь, сила, властность… это да. Сколько угодно. А когда все-таки возникнет сочувствие, оно будет проявляться без малейших соплей и слюней и, напротив, иметь явный привкус этих самых горечи и силы. Сочувствие сильного слабому, раздавленному… и, между прочим, недостойному.

 

Однако до этого еще далеко. Когда Голлум ползает между пыльных камней и голосит: «Нет! Нет! Это убьет нас!» - и далее, ну, надеюсь, все здесь кино смотрели, - между Фродо и Сэмом возникает вот это самое и почти забавное различие: оценка сходна, а выводы кардинально разнятся. Прямо продолжение инцидента с коробочкой, из-за которой Фродо сорвался с эльфийской веревки. Там тоже для обоих содержимое коробочки означало кусочек дома… с разной глубиной понятия. Для Сэма это был кусочек дома, к которому можно вернуться. Для Фродо – кусочек Дома, возвращения к которому не будет. "We can never go home", иф ю фоллоу ми.

 

Кстати, разница в уровне духовного развития Сэма и Фродо задана именно с момента сцены с коробочкой – и как бы ни старался Сэм, а он очень старается и растет, за стремительным духовным ростом Фродо он не успевает. А у Фродо характер словно бы закручивается пружиной – и когда пружина распрямляется, он выдает серию жестких, быстрых и внутренне необходимых поступков.

 

Итак. Фродо ничуть не хуже Сэма видит, что есть Голлум и сколько ему в базарный день цена – но ряд простейших решений Сэма по цепочке «связать – прирезать – заткнуть, чтобы орки в Мордоре не услышали» для него совершенно неприемлем. Прежде всего потому, что у него есть миссия. Если вот этот скользкий и мерзкий может помочь в ее выполнении – пусть встает и помогает. Может быть, это как раз такой дар небес, ключ к разрешению ситуации… то, что понадобится в час развязки. И негоже его отшвыривать, ориентируясь на первое впечатление…

 

И одновременно опять же потому, что у Фродо есть Миссия. В связи с этим предлагаю задаться философским вопросом, долго ли Фродо мог бы сопротивляться действию Кольца, если бы умыл руки, отвернулся и предоставил Сэму разбираться с Голлумом… ну, как-нибудь разбираться. Сэм, он тоже, как тот танк у Теркина, с виду грозен очень…

 

Да, но делать-то что-то надо. И принимать решение придется Фродо – и решение должно соответствовать уровню его вхождения в ситуацию…

 

И оно соответствует.

 

Когда Фродо с каким-то сухим гневом смотрит на Сэма и потом подходит к Голлуму, ничего благостного и мягостного в нем нет. Кстати, Голлум-то не случайно начинает отползать по камешкам – с таким предельно концентрированным выражением некоторые индивидуумы могут, например, и ногами начать бить. Далее следует отличная логическая цепочка – «You know the way to Mordor» - «You’ve been there before» - «You will lead us to the Black Gate». Здесь нет ни одного вопроса, все это утверждения, по нарастающей безапелляционные и жесткие, а последнее вообще имеет оттенок категорического приказа.

 

И веревка, снятая с голлумской шеи – это не столько гуманный жест, хотя и не без этого, но она снимается не только для Голлума. Для себя тоже. Это Фродо не может переносить вид униженного существа с петлей на шее. И это логическая кульминация его поведения во всей этой сцене – да, он того стоит. Но я – не могу. Если мне нужно сохранить в себе человеческое – я должен.

 

А еще это утверждение, что даже без веревки Голлум теперь лицо, подчиненное Фродо. И чтобы держать его под контролем, Фродо веревка просто не понадобится. Ему хватит системы интонаций, способной психологически растереть в порошок. И, в общем, так и есть.

Так что мистер Бэггинс даже не возражает Сэму на «He’s run off, the old villain. So much for his promises». Тем более что тут же из-за камней появляется кандидат в проводники: «This way, hobbits. Follow me». Дословно как в последней сцене фильма. И снова после того, как половинки поговорили – и снова договорились, только результаты дискуссии были диаметрально противоположны… Фродо только молча коротко глядит на Сэма – но в его взгляде «я тебе так и говорил». А Сэм отвечает так же молча и упрямо: «все равно ничем хорошим это не кончится, вот уж точно».

 

Оба правы, вот что печально.

 

1.2. Болота

 

По горам Фродо шагает, ну, может, и не очень бодро, но, во всяком случае, сосредоточенно. При выходе к болотам спотыкается – наткнувшись на красный огонек Глаза. С этого момента он горбится и глухо молчит. Все время молчит – похоже, ему плохо и тяжело настолько, что просто нет сил ни на что реагировать. Что бы ни говорили то Сэм, то Голлум. Болото – пусть болото. Силы бы нашлись ноги переставлять.

 

Ему тяжко под взглядом Глаза – даже физически, так тяжко, как, вероятно, еще не было… а тут еще добавляется Голлум. Удаление первого разговора на болотах из театральной версии сделало поведение мистера Бэггинса по отношению к своему не слишком желанному спутнику, с моей точки зрения, чуть-чуть нелогичным – потому что слишком уж ровным, терпеливым и милосердным. Теперь все встало на свои места. Фродо, как любой человек, изначально не совершенен, ему тоже есть куда идти вверх, и в ситуации с Голлумом он как бы сдает экзамен, который не имеет права провалить. Потом он справится. Но сначала явно настроен против Голлума – а уж замкнувшись в своем хмуром и мрачном молчании, вообще едва его терпит.

 

Терпит, но через себя.

 

На привале он сидит на кочке, сгорбившись, ничем не интересуясь, ни на кого не смотря, совершенно никакой… лембас берет после того, как Сэм до его плеча весьма настойчиво дотрагивается, и ест не потому, что голоден, а потому, что надо. У Сэма есть силы на отвращение, когда Голлум употребляет пиявса. У Фродо никаких сил нет. Надо слышать, каким измученным и ровным голосом, без эмоций, он говорит – «Here», когда бросает Голлуму кусок лембаса, отломанный от собственной порции.

 

Да, кстати, жалобные вопли Голлума относительно чего бы, чего бы нам, голодненьким, пожрать – с последующим небрежно мастерским и задумчиво-печальным всасыванием пиявса – на самом-то деле и трогательны, и смешны, а если и театральны, то немножко даже по-детски.

 

А вот от выражения лица Фродо, у которого сквозь безумную усталость (и именно из-за безумной усталости… это у него, всегда такого вежливого и сдержанного…), пробиваются и брезгливость, и неприязнь, становится как-то прохладно. Он выполняет свой долг, и не более: делает над собой четко читаемое усилие и бросает Голлуму кусок лембаса. Но он его так выполняет… что только совсем уж голодный или совсем уж Голлум может на этот кусок лембаса кинуться.

 

Что-то мне это напоминает. Ах, да. Это же Сэм. В сцене, когда Голлум швыряет Фродо добытых кроликов на колени – да, собственно, и не только там, вообще чуть ли не в каждой сцене до итилиенского плена. То же крайнее отвращение в сочетании с твердым мнением: «оно – не человек». Но Сэм попроще, и потому ему более простительно. И у него нет еле сдерживаемого высокомерия высшего существа, особенно после того, как Голлум тест на лембас не проходит – а видеть это на лице Фродо все-таки очень холодно.

 

Лембасом обе половинки Голлума недовольны одинаково – но кто говорит с Фродо дальше, елейным, обмирающим и едва ли не завораживающим голосом? О том, что хозяин другой. Что хозяин ЗНАЕТ. Что хозяин ПОНИМАЕТ…

 

А ведь это не Голлум. Тот тварь бесспорно жестокая и грубая, но довольно простая – хотя тоже может поиграть в какую-нибудь игру, типа следовательской. Это вежливый, а также – подлый, пресмыкающийся, хитрый Смигол… который, возможно, тварь еще более опасная, чем более примитивный и в гневе, и в попытках манипуляций Голлум.

 

Голлум попросту прыгал Фродо на горло. Смигол лебезит и ползает на брюхе, но смотрит на то же горло, на то же Кольцо… и Фродо срывается. С брезгливым гневом и яростным отвращением.

Может быть, в этот момент он еще не понимает, как близок к Голлуму в каких-то потаенных точках души. Может быть, еще страшнее: понимает все, хотя старается скрыть это понимание от самого себя. И уговаривает себя, как обычно делается в таких ситуациях: это может случиться с другим. Но со мной – никогда. Ни при каких обстоятельствах.

 

Любопытно, каким треугольником они расположены в кадре. Выше всех и обособленнее всех – Фродо. Сэм несколько ниже. И уж совсем на корточках, на земле – Голлум. И тем не менее… a mighty lord who hid his brightness in grey cloud, and at his feet a little whining dog. Yet the two were in some way akin and not alien: they could reach one another's minds.

 

Несмотря на долг и его старательное выполнение, Голлум Фродо отвратителен, и чем дальше, тем больше. А уж когда они в точности одним жестом подносят руку к груди… тут уже и брезгливость, и отвращение, и внезапный быстрый жест, которым он стряхивает руку Голлума – не прикасайся ко мне! – и едва ли не срыв на крик. Между прочим, даже Сэм испуган этой вспышкой. Так испуган и растерян, что взглядывает на Фродо и раз, и два… не нравится ему все это.

 

Все плохо настолько, что даже презрение скрыть не удается. И взять сил неоткуда, потому что ни на что нет надежды.

 

Поэтому, кстати, Фродо так покорно идет на зов призрака в болоте – потому что нет сил сопротивляться. Он менее устойчив к зову мертвых, чем Сэм и Голлум… Совсем нет никаких сил сопротивляться. Все уходит на то, что Надо Делать То, Что Он Должен.

 

А вот потом… Потом ему спасает жизнь не Сэм, от которого вроде бы он этого ждал... но совсем неожиданный Голлум. Это самое «не человек», которое есть никто, ничто и звать, само собой, никак – ну не считать же именем кашель, это не более чем кликуха… мерзкое, отвратительное, которому было категорически приказано не прикасаться к Фродо, нарушит приказ – чтобы спасти Фродо жизнь. И мистеру Бэггинсу будет перед Голлумом страшно стыдно.

 

Он не просто признает сходство Голлума и себя – хотя будет и это. И не просто затеет отчаянную и обреченную попытку пробуждения в Голлуме совести – хотя и это, конечно, тоже. Как мне кажется, он понял одну очень важную вещь.

 

«Помните, исполнять возложенные на вас обязанности – это еще мало, это не более похвально, чем мыть руки, когда они грязные. Что действительно важно – это исполнять свой долг с любовью. Когда долг и любовь будут слиты воедино, вот тогда на вас снизойдет благодать, и вы познаете радость несказанную» (с).

 

Ну, насчет радости и благодати… ммм… хотя, собственно… Уже не имеет значения, что представляет собой на самом деле Голлум и может ли Фродо вытащить его к свету. Важно другое. Любая попытка в этой области обречена изначально, если Фродо не будет вести себя именно так, как он себя ведет, безупречно по отношению к Голлуму, словно любит его, как родного брата. Возможно, какая-то горькая радость на этой дороге безумной надежды действительно есть.

 

Но если кто-нибудь знает, как такие вещи Фродо мог бы объяснить Сэму, пусть поделится предположениями. Я даже представить себе не могу. Сэм дойдет до этого сам. Или не совсем до этого – но будет близок после долгого пути с предельным напряжением сил. А словами тут, боюсь, ничего не объяснишь.

 

1.3. По-прежнему болота

 

Любить Голлумов невозможно, но любить Голлумов надо. Предупреждаю, я человек крайне несовершенный и регулярно не выполняю свои же собственные себе хорошие советы. Тем не менее. Долг всегда должен исполняться с любовью по отношению к тому объекту, к которому исполняется долг.

 

Как бы это на человеческий язык перевести... посмотрим на примере. Сэм, он ведь тоже исполняет по отношению к Голлуму свой долг. Я думаю, никто не будет возражать, что долг он исполняет а) из любви к Фродо б) без любви к Голлуму. Причем очень старается. После сцены на речке слова плохого не говорит, терпит, когда Голлум на него сырой рыбсой и чем похуже дышит, и только произносит "Ты неисправим!". Потом еще трогательно пытается утешить тварюгу в коллекторе: Фродо, мол, совсем его не предал, Фродо его на самом деле любит, и все такое. Ну так и что? А по нулям. Голлум ненавидит его все больше и больше. Обеими половинками, которые здесь трогательно единодушны. Потому что обе половинки и целое прекрасно понимают - долг исполняется, а живого чувства нет.

 

Мне как-то кажется, что Фродо придавливает к земле не только тяжесть Кольца и взгляд Саурона, но и еще усталость от своего долга - и если бы он дальше так тащил свой долг, как тяжеленную ношу, то и Голлума бы не поднял, и сам очень быстро бы сломался под прессингом Кольца.

 

А вот силы он находит в себе - и весьма неожиданно, - когда идет к Голлуму. И идет не с долгом. Он идет с любовью... Сколько у него нежности и любви в глазах и голосе, когда он говорит: "Smeagol..." Это не только Смигол просыпается. Фродо тоже как будто просыпается. Он полюбил то, что он должен делать... того, кого он должен спасать... хотя суть спасаемого понимает. И черпает силы идти дальше и силы сопротивляться Кольцу именно в любви.

 

Ибо что я есть, если любви не имею... ну и так далее по каноническому тексту.

 

Так что тут мистер Бэггинс Кольцо, безусловно, переиграл. Что делать Кольцу с долгом, который выполняется без любви - это просто: когда ненавидишь сам объект долга, у тебя трещина в душе, через которую при некотором усилии цельный мумак пройдет, не пригибаясь. Но что делать с долгом, который сопровождается любовью, Кольцо не знает.

 

Нет, потом, возможно, оно отыщет, через что ударить - подозреваю, что в RoTK Фродо уже не найдет в себе сил, чтобы любить Сэма, как он того заслуживает. Голлум станет как черная дыра, вытягивающая силы, любовь, жизнь... и тем не менее. Если бы не любовь, Фродо бы Голлума не "расколол". И не было бы тогда Итилиена, и погибли бы они с Сэмом ни за грош у Мораннона. А потянулся Голлум-Смигол именно за любовью... ну, сам он называет это дружбой. Хозяин мой друг, и все такое. Но по большому счету дружба есть одна из форм любви...

 

Ну и - упавшего на колени человека поднимешь только любовью. Не сюсюканьем и не предложением накормить рыбсой пожирнее и побольше… но и один долг здесь тоже ничего не даст.

 

Ох, как это сложно: конечно, иметь такую, как Голлум, перспективу своего будущего и прямо перед глазами, мягко говоря, весьма угнетает. С другой стороны, оказывается, этот самый Голлум тоже ведет борьбу – с собой, с Кольцом… пусть даже заранее проигранную борьбу, и не так уж часто – но все-таки ведет. И в какой-то момент Фродо его одного вести эту борьбу уже не бросает. Что бы Голлум ни делал – не бросает. А в RoTK, возможно, будет уже даже вести ее и за Голлума… а впрочем, увидим, что там будет. Но уже понятно: в том, что даже будучи совсем пропащим, Голлум все ж таки остается падшим и пропавшим не до конца, в том, что хотя бы изредка эта раздавленная лягушка пытается бороться, - проблеск надежды. На дне самой страшной, самой безысходной ситуации обычно вдруг как раз находится вот такая неожиданная fool’s hope. Это урок, который Фродо получает от Голлума.

 

Так что дальше у Фродо найдутся силы на Мораннон. На то, чтобы поднять себя для последнего, как он думает, броска.

 

Н-да. Хорошо, что он не знает, сколько бросков еще будет впереди. После этого последнего.

 

1.4. Мораннон и немного общих рассуждений о конкретном

 

Как говорить про Мораннон, не знаю – наряду с последним боем Боромира в FoTR и Хеннет-Аннун в ТТT я воспринимаю его как абсолютный шедевр. Немногословные, жесткие до жестокости, сухо страстные и совершенно гениально сделанные сцены. Какой уж анализ - тут бы успеть челюсть подвязать.

 

Тем не менее – хотя бы несколько общих замечаний. О самом-самом.

 

Сэм, восхищаясь тем, как далеко они зашли, и залезая на край обрыва, ведет себя почти как Пиппин в плену у орков. Даже в самые жуткие минуты он не утрачивает этакого детского любопытства – ну круто же, что происходит, ну посмотрите, как здорово, вау, что скажут в Шире!

 

Фродо кидается за Сэмом, не раздумывая ни секунды – Сэм для него дороже всего, даже дороже миссии. Он не способен, например, принять решение пожертвовать Сэмом, чтобы спасти Кольцо. И, кстати, именно из-за этих замечательных человеческих качеств он и продержится столько под давлением Кольца.

 

Вообще когда Фродо действует, он делает это крайне быстро, решительно и умно. И точно. И без сентиментов. Между прочим, Сэма он выкапывает из осыпи только наполовину – потом, убедившись, что тот вылезет, бросает его выбираться самостоятельно и кидается к камню, намеченному для старта. Сэм спасен. Теперь дело.

 

Попутно Фродо дает Сэму последний шанс остаться в живых, фактически предлагая не идти в Мордор. И после того, как Сэм спокойно и как-то буднично отказывается, Фродо смотрит на него целую и очень долгую секунду – учитывая, насколько он взвинчен и как быстро делает в этой сцене все остальное, несомненно, это очень долго.

 

Возможно, Фродо ясно видит, что уговаривать Сэма отказаться бесполезно. Как тогда, на Андуине. Да и некогда уже.

 

Они готовятся к броску вместе, now!.. и кинулись бы – и погибли бы... если б не случился поблизости Голлум. Между прочим, обе половинки оного горячо уговаривают Фродо не идти через Черные Ворота – и если Смигол по преимуществу давит на эмоции, мол, Черный схватит Прелесть, то Голлум, как практик, предлагает: мы пойдем другим путем. Путь, естественно, как и сам Голлум, темный, опасный и неоднозначный – но ведь и не такой безнадежный, как Мораннон.

 

Меняются местами половинки очень быстро, но обе в принципе друг с другом согласны и работают в одном направлении – удержать Фродо.

 

Не думаю, что Голлум есть плохая половина целого, а Смигол – хорошая. И вообще, Смигол – это не обязательно то же самое, что Липучка. Скорее, это взрослое, усталое, почти нормальное, даже с определенным чувством собственного достоинства целое, которое редко, но все же появляется в фильме. В Осгилиате, где он ждет ответа на вопрос Фродо: а на что НАМ надеяться? На Хеннет-Аннун – «Нам идти… сейчас?» На болоте, при звуке собственного имени… давно забытого… Между прочим, у Мораннона, когда Фродо оказывает ему большое – и явно незаслуженное – доверие. Может быть, еще в горах, в самом начале, где он кивает, соглашаясь – да, да, мне нельзя доверять… но я поклянусь. На Кольце… Вот этот Смигол есть нечто совсем иное, чем та липучечная половинка, которая себя так гордо и не совсем заслуженно именует.

 

Скорее уж, Голлум есть агрессивная, а так называемый Смигол – рефлективная половинка целого. И у обоих большие проблемы с тем, что они считают плохим. Половинка-Голлум гордится тем, как она плоха, и умело использует свою принципиальную плохость в интересах общецелого выживания. Половинка-Смигол при мысли о своей плохости закрывает ушки лапками и с плаксиво-невинным выражением повторяет: «Я не слышу, я не слышу». Вариант – когда нельзя не слышать: «Я тебя ненавижу». Крайне опасный вариант реакции на собственную плохость – когда либо я себя прощу, либо за мной кто-нибудь присмотрит… вместо того, чтобы идти вверх – а прицеплюсь-ка я к кому-нибудь посильнее…

 

Если бы так было по жизни, что грубые хамы всегда пропащие мерзавцы, а подчеркнуто вежливые, рефлексирующие и склонные извиняться, преклоняться и подчищать за собой... эээ... оставленные липкие следы - те, кто может еще и вверх к свету. К сожалению, далеко не всегда. И от Липучки отделаться обычно гораздо труднее, чем от Вонючки. Увы, и последствия от общения с Липучками бывают гораздо разрушительнее для судьбы и для души.

 

А потом, грубая половинка-Голлум при всех недостатках ведь тоже по-своему пытается идти вверх. Это неправильно – считать, что только Смигола Фродо вытаскивает. Он вытаскивает всего Голлума-Смигола, целое, а не половинку.

 

И обе половинки на самом деле потрясены тем, что случилось на Запретном Пруду. Другое дело, что Голлум на «предательство» Фродо реагирует однозначно: предатель - гад - нет прощения - убью. Да, он практичен, рефлексии нет, но определился он сразу и от своего мнения не отступит. А Смигол все не может решиться, все рефлексирует - да нет, он хороший, он мой друг... он не хотел... Но зато когда появляется возможность этого самого друга отправить к Шелоб в качестве закуски и заполучить на этом свое бесценное ювелирное изделие, Смигол тоже со всем быстренько соглашается. И даже свунится от наиболее вкусных подробностей.

 

Да, Голлум гад. Простой, определившийся со своей позицией. Он хочет отомстить и жестко конкретен в этом желании. И, в общем, тут уже ничего не исправишь и из этой половинки ничего не выжмешь. Что-то даже есть завораживающе саркастическое, когда он говорит Follow me - то самое, что говорил в горах, слово в слово.

 

А вот Смигол... он предает Фродо не потому, что не находит ему оправдания, а просто потому, что слаб. Может, он и не так уж сильно виноват, этот хозяин. Но колечко-то мне хочется же! Ну и именно потому, что слаб и завистлив, хочет ударить из-за угла. Он будет кивать, льстить, расшаркиваться - на виду, а когда появится возможность, тоже вцепится в горло, прыжком прямо из коленопреклоненного положения. И будет тайно и в страхе разоблачения облизываться от счастья, что вот скоро этим гадким хоббитцам свернут шеиньку... вот тогда мы расплатимся за свои обиды, да-ссс...

 

Не знаю. Возможно, это особенность личного восприятия. Но мне второй тип людей более отвратителен, чем первый. Голлумы - хотя бы - не опускаются до того, чтобы, дожидаясь возможности прыгнуть на горло, унижаться, лебезить и ползать на пузе. От них - хотя бы - знаешь, чего ожидать.

 

Все-таки есть в них какая-то своеобразная честность. Которая, к сожалению, в Смиголах отсутствует совершенно.

 

1.5. От Мораннона до гондорского плена

 

Сэм отшвыривает от себя Голлума брезгливо и неприязненно – стряхивает его руку почти тем же жестом, что Фродо на болоте. Только резче и сильнее. И слова другие – вместо «Не прикасайся ко мне!» - «Я ему не верю».

 

Можно подумать, Фродо Голлуму верит, с такой-то мукой на лице. Даже в момент решения – все равно не верит. Не может. Он обладает слишком светлой и трезвой головой, чтобы такому поверить. И уже принимая решение, не знает, прав ли – потому что согласен с Сэмом в общей оценке ситуации… и в очередной раз не согласен в том, что теперь на основе сложившейся ситуации дóлжно сделать.

 

Особенно ему тяжело и страшно от понимания: если что случится (а оно почти наверняка случится…), на предательство и смерть он ведет вместе с собой и Сэма. И несколько раз смотрит на Сэма, пытаясь объяснить без слов, что он в общем-то согласен, все верно, но так же нельзя, надо иначе… и еще – что он перед Сэмом без вины виноват.

 

Однако Телепатические Взгляды, подобные тем, которыми регулярно обмениваются Арагорн с Леголасом, у Фродо и Сэма все никак не получаются и не получаются. А на сей раз Сэм не понимает мотивов поступка Фродо уже настолько явно, что это граничит с осуждением. Как же так – мистер Фродо все видит… но что мистер Фродо делает, это уму непостижимо. Возможно, даже его вера в Фродо в этот момент дает трещину… и вот именно тут он начинает думать, что это уже не Фродо. Это – Кольцо.

 

В Итилиене на речке они сталкиваются лбами и мировоззрениями с достаточной непримиримостью, в основе которой то же несовпадение уровня подхода к ситуации – Сэму очень обидно, что Фродо с ним, умным, хорошим, рассудительным и порядочным, ссорится из-за какого-то Голлума. А Фродо очень обидно, что родной и замечательный Сэм не способен понять, зачем он делает… ну, то, что невозможно объяснить словами.

 

Голлум и Кольцо незримо стоят между ними, и Сэму надо будет сильно позврослеть и через многое пройти, чтобы преодолеть это – хотя бы Голлума. И хотя бы на какое-то время.

 

Про Голлума Сэм хотя бы что-то понимает. Не умом – сердцем. Про Кольцо пока нет. Не оно ли ласково нашептывает Сэму, что он умнее и лучше этого неизменного хорошего и доброго, но маленько малахольного мистера Фродо?.. Не от него ли хочет уберечь Фродо Сэма, когда яростно кричит: «Это моя задача! Только моя!». Он давно понимает, что собой представляет Кольцо, и отчаянно не хочет губить с собой Сэма, хоть Мордором, хоть Кольцом… Ладно они с Голлумом, они уже там давно оба по макушку и повязаны единой веревочкой. Сэма-то хоть бы уберечь…

 

Кто из них в этом споре о Липучках-Вонючках прав – по большому счету неизвестно.

 

Возможно, доверие и ответственность, которые Фродо демонстрирует и возлагает на Смигола, излишни. Почти наверняка. Но именно это собрало две половинки на некоторое время в единое и, почти как в горах, чуть ли не проявляющее достоинство целое существо. Так что Фродо вроде бы прав.

 

Потом Смигол с Голлумом стакнутся в том, чтобы подать обоих хоббитов Шелоб на обед. Так что Сэм вроде бы тоже прав.

 

В том и беда, что из этой ситуации нельзя вывести однозначно правильного решения. Собственно, как в жизни. Сэм пытается спасти Фродо от Голлума, загубив тем самым Миссию. Фродо разрывается между Миссией, для которой нужен Голлум, и тем, что для выполнения Миссии он под удар, причем удар до смерти – и до страшной смерти – подставляет неизбежно Сэма.

 

А тем временем вдруг становится не до споров - гондорцы уже на горизонте.

 

1.6. Начало большой и крепкой дружбы

 

В эволюции отношения Фродо к Фарамиру убрано то же, что и в линии Фродо-Голлум – и в режиссерке возникает еще одна любопытная перекличка. Начальное жесткое отрицание и неприятие достаточно быстро (еще более быстро) сменяется пониманием. И уже нет кроткого смирения по отношению к жестокому следователю – идет упорная, тихая и беспощадная прежде всего к себе борьба Фродо за человеческое в этом совсем не однозначном следователе.

 

Она начинается с той минуты, когда он услышит, что – и как – говорит Фарамир, глядя в лицо убитого им человека.

 

До этого момента Фродо говорит с ним примерно так же, как говорил с Голлумом в горах – хотя там меч был в руках Фродо у горла Голлума, а здесь как раз Фродо беззащитен и у его горла только что держали меч. Между прочим, он не просто пленник – он пленный малыш-полурослик в кругу весьма рослых и весьма агрессивных гондорцев. Однако разница в интонациях у мистера Бэггинса, надо признать, невелика. Тон жесткий и вопросов не подразумевает. Вы должны сделать это, потому что так дóлжно. Все. Кстати, у Фарамира подобная позиция не может не вызвать невольного уважения.

 

Но вот дальше, когда Фарамир переворачивает убитого ногой… вроде как Эомер орка на бродах… нет, все-таки не совсем так. И говорит совсем не то. Он уже жесткий вояка, не доверчивый светлый мальчик, что был в победном Осгилиате… огрубевший, резкий, ожесточившийся… но он обязан перед собой взглянуть в лицо человеку, которого убил.

 

Все могло бы быть совсем иначе – не будь войны. Он убил, потому что обязан был убить – и все же он виноват, потому что убил человека.

 

Он говорит об убитом чужаке-южанине едва ли не так же, как скажет потом, с глубочайшей внутренней болью, о погибшем брате: «He was my brother». И так же у него подрагивают крылья носа, как в пещере Хеннет-Аннун.

 

А после паузы он говорит с особой интонацией – «…in peace».

 

С этой минуты он всегда и каждую минуту – человек для Фродо. Даже когда вытягивает из него жилы на Запретном Пруду. Даже когда с презрением глядит на него со скал после того, как схватили Голлума. Даже когда его искушает Кольцо – очень, очень близко к цели… Фродо всегда твердо знает, что это – человек. И драться за него будет не менее яростно, чем за Голлума. Пока хватит сил.

 

А теперь Фарамир второй раз – после выстрела в южанина – сделает то, что входит в его обязанности. Он, в отличие от Голлума, не дрогнув, отвечает на упрек Фродо (отличная chemistry между ними с первой секунды) – он сделал то, что дóлжно, и хотя жалеет об этом, сделал бы еще раз. Не колеблясь. Это ни в коей мере не самооправдание – скорее, предупреждение на будущее. И, жестко глянув на Фродо, Фарамир приказывает как бы мельком, проходя мимо: «Свяжите им руки». Пленников еще предстоит допрашивать. Следователю дóлжно не проявлять слабости.

 

И взгляд Фродо будет таким же, как потом, на Запретном Пруду: как ты можешь это делать – ведь ты все понимаешь! Ты такой же, как я.

 

Да, они вообще очень похожи. Фарамир тоже это ощущает с первой встречи – а уж Фродо прекрасно видит, с первой же минуты, как Фарамир, такой же, как Фродо, тонкий, умный, добрый, совестливый, безжалостно перешагивает через себя, чтобы сделать то, что должен. Как бы страшно ни было то, что он должен.

 

У Фродо есть одно удивительное и редкое качество очень чистого и совестливого человека – он учится у всех, кого встречает на пути. Даже у Голлума. Тем более он чему-то научится у Фарамира. И полюбит его, в отличие от Голлума, без постоянного насилия над собой. Да, будет неровно, будет всякое – но важно понимать, что не только Фарамир многое в себе понял после того, как многому научился у Фродо. Наоборот тоже.

 

Фарамир несколько иначе понимает свой долг, чем Фродо, в чем и заключается проблема их отношений. Но исходный материал, в общем, один и тот же. Два замкнутых, книжных, доверчивых, интеллигентных мальчика, брошенных в войну, которая убьет их тела, так же, как по капле убивает души. Оба сцепили зубы и заставляют себя меняться.

 

Задача Фродо – не в том, чтобы наставить Фарамира на путь истинный. Он должен заставить гондорца взглянуть на свой долг с неожиданной точки зрения. А дальше Фарамир уже все сделает сам.

 

Хотя… опять же начинаются параллели: все далеко не просто, и Фродо не все знает о Голлуме… и не все знает о Фарамире.

 

Голлум – убийца.

 

А в Фарамире есть частица Денэтора.

 

 

И это неотвратимо выводит меня на второй пункт рецензии – семью Наместника, разговор о которой уже никак не отложишь на потом.

 

2. Как плохо, когда в треугольнике все хорошие, или Было у отца два сына.

 

Эээ… ну, было уже мною на тему Денэтора и детей его однажды много высказано в ФК ФБ – с претензией на прогноз и, пожалуй, лишку эмоционально… но, к моему удивлению, там после режиссерки отказываться особо и не от чего. Разве что несколько уточнений внести. Однако честно предупреждаю, что тему развивать все равно буду – а) просто потому, что хочется; б) из страсти к графомании; ну и в) из трепетной любви ко всем без исключения представителям харизматического семейства.

 

Ах, да. Внимание! В рецензии по-прежнему присутствует психология!! (куда ж я без нее…)

 

2. 1. Младший брат

 

Если человеку тяжело убивать себе подобных, значит, он еще не безнадежен. Но если он это все же делает – и не в горячке боя, а спокойно и сознательно, значит, к такому человеку надо присматриваться очень внимательно.

 

Глубоко убеждена, что ни характера Фарамира, ни его отношений с Фродо и тем более Кольцом не понять, не привлекая вопроса о том, как действовали на Фарамира чрезвычайно яркие и властные личности отца и старшего брата.

 

Военный командир, жесткий и умный следователь. Потом невероятное минутное взросление… потом еще не повзрослевший, еще щеночек, не просто открытый, но прямо-таки распахнутый в своем доверии к людям и преданной, до боли, до слез любви к старшему брату… и снова обожженный, ожесточенный войной и тяжелыми потерями человек. И теперь для тех, кто умеет видеть, в результате этого запутанного во времени флэшбэка совершенно ясно – почему.

 

Страшен момент, когда Фарамир сидит и вспоминает, каким он был – когда в его жизни был Боромир.

 

Осгилиат, где он еще такой трогательный, беззащитный мальчик, под крылышком у старшего... именно что little brother... мне показалось, кстати, что он задуман моложе своих книжных тридцати с хвостиком. Скорее моложе тридцати. Лицо очень уж молодое, еще совсем без морщин, и непередаваемое ощущение юности – доверчивости, неуверенности в себе, незащищенности... Все-таки такое выражение лет после двадцати семи уже исчезает, причем навсегда.

 

На войне оно исчезает еще раньше.

 

Жуткая, тихая сцена, где Фарамир идет, как слепой, не видя, куда, по колено в воде, и мимо медленно и совершенно неостановимо проплывает в лодке мертвый Боромир, с прекрасным и чуть скорбным лицом, невозвратимо мертвый…

 

Старший брат, всегда такой горячий, любящий, яркий – и от него, неподвижного, исходит сейчас ясный холодный свет.

 

Бедный мальчик. Он с детства скрывает чувства... он и в этот момент молчит, кажется, даже не дышит – только смотрит… Так же в могильную тьму кургана уходил на носилках мертвый Теодред – и так же, неподвижно, молча, со страшным сдержанным горем в последний раз на него смотрел Теоден.

 

И потом - перебив, совершенно взрослое, жесткое, измученное лицо, серое от недосыпания и горя, невыносимая боль в глазах и горькая, старящая складка у губ.

 

Фарамир, еще не повзрослевший, еще пушистый, белый, как Фродо до Кольца... момент слома... Фарамир итилиенский, прошедший через самое худшее в своей жизни, все же сумевший не сломаться, но горечью переполненный.

 

С отцом там все тоже очень сложно – о том, для чего Денэтор устраивает младшему сыну умную, точную и жестокую отделку щенка под капитана, позже. Но важно понять, что уколы со стороны Денэтора, очень глубокие и болезненные (одно завороженное повторение «A chance for Faramir, captain of Gondor, to show his quality» чего стоит), тем не менее не смертельны и не фатальны. Непонятно за что причиняемая отцом боль все-таки никогда не достигает порога переносимости – потому что эту боль всегда и точно дозирует сам Денэтор.

 

То, что происходит с Фарамиром, когда он находит осколки рога, несомненно, этот порог далеко перехлестывает. И вызывает явление эльфийской лодки, не то бывшее на самом деле, не то пригрезившееся… нуменорская кровь, вещее сердце, вещие сны…

 

В любом случае, это жестокая, но милость судьбы. Последняя встреча с братом.

 

И позже она тоже встанет между Денэтором и Фарамиром – эта греза, эта эльфийская лодка. Которую видел любящий брат.

 

И в видении которой любящему отцу было отказано.

 

2.2. Старший сын.

 

Я люблю большого, яркого, отчаянно смелого, доброго, светлого Боромира всем сердцем. Раньше я думала, что это просто Шона Бина люблю, коего являюсь страстной поклонницей со времени гениальной роли в «Поле». Оказывается - нет. Бин, само собой, Бином, а Боромир удивительный человек.

 

Если сравнить этого замечательного экстраверта-харизматика с другим замечательным экстравертом-харизматиком, с которым Боромир, возможно, даже и был знаком – Эомер имеется в виду, - в глаза бросятся два коренных отличия. Первое можно назвать глубиной. Нежно любя Эомера и надеясь когда-нибудь дойти до свуна и по его поводу, не могу все же не отметить, что Боромир много глубже и интеллигентнее. Наследник тысячелетней гондорской культуры. В той речи, которую он толкает, водружая флаг над рейхста… нет, Осгилиатом, конечно, Осгилиатом. Хотя это уже, знаете, слишком – и карта из Ставки, над которой Фарамир склоняется при неярком свете, и Сталинград-Осгилиат, и тот же Осгилиат, выполняющий рейхстаговскую функцию… Джексон со товарищи определенно нашими фильмами про Великую Отечественную увлекался…

 

Но вернемся к речи. Как известно, была она коротка, дабы успеть и пивка выпить... а как хорош сорванный накануне, сипловатый голос Боромира-полководца… и в этой по макушку насыщенной смыслом и харизмой речи Осгилиат заявляется как «а place of light and beauty and music». Надо понимать, будут здесь и музыка, и красота, и вообще, на Марсе будут яблони цвести… только орков подальше отгоним. Несомненно, Эомер бы такого не сказал. Хотя, возможно, понял – но в речь бы не включил. Свет, краса и музыка все ж таки сильные стороны древнего, великого и культурного Гондора.

 

А второе отличие – из области ювелирного дела. Называется огранка. Эомер с его мощнейшей харизмой есть необработанный алмаз. Несомненно, хорош. Но Боромир представляет собой бриллиант, тончайшим образом отшлифованный, и блеск разных его граней тщательно и продуманно доведен до чрезвычайного великолепия.

 

Словом, преклоняюсь, несмотря на – а может быть, и за – некоторый, возможно сознательный, недостаток дипломатичности, позволивший Арагорну вчистую обыграть гондорца при первой их встрече в Ривенделле. Боромир не только классный вояка, прирожденный предводитель (за таким после флага над Осгилиатом кто из гондорцев не пойдет в огонь...), но и тонкий, умный человек, чуткий и, что самое поразительное в наследнике наместника Гондора, с детства погруженном в политику, бескорыстный, очень чистый и честный.

 

Насколько он теплый, нежный и проникновенный (сколько определений-то получается… однако, это любовь…) – по сравнению и в отличие от книжного, можно сразу понять, если выполнить небольшое психологическое упражнение из серии «Что бы было, если бы». А именно: представим себе, что превратности войны по воле злых фанфикописцев-сценаристов все ж таки занесли бы Боромира и Арагорна одновременно в Минас-Тирит.

 

Сравнение корректнее, чем кажется. Ибо возможную реакцию книжного Боромира прозрачно описывает человек, который знал его едва ли не лучше всех – его брат, в ответ на реплику Фродо: «Yet always he treated Aragorn with honour».

 

Итак. «I doubt it not, said Faramir. If he were satisfied of Aragorn's claim as you say, he would greatly reverence him. But the pinch has not yet come. They had not yet reached Minas Tirith or become rivals in her wars».

 

Не слабо сказано. Это, конечно, не ковбойское предупреждение «пускай твой приятель к моему брату спиной не поворачивается», но rivals in her wars… спокойно, однако недвусмысленно…

 

Аналогичная сцена в фильме протекала бы, скорее всего, следующим образом. Усталые с дороги Боромир и Арагорн пьют пиво из беленьких стаканчиков где-нибудь на улицах Минас-Тирита. Боромир: «Жизнь классная штука!». Смеются. Лицо Арагорна делается вежливым и твердым. Боромир, еще смеясь: «Что ты?» Арагорн: «Он здесь». Боромир высказывает краткое сожаление о недопитом пиве, проникается сознанием долга, задерживает дыхание, оборачивается, излучая в сторону Денэтора свет, радость, надежду и оптимизм. Он на работе. «Папа! Я не принес то, за чем ты меня посылал. Но посмотри, кого я тебе привел!»

 

Шутки в сторону. Даже те, которые только частично шутки. Там, в Осгилиате, примерно так и происходит: Боромир едва ли не сквозь зубы, все еще прикрывая младшенького буквально своим телом, говорит – «One moment of peace, can he not give us that?» Собирается. Вспоминает, что отец, что отцу трудно, одиноко, плохо, что никто, кроме него, Боромира, не может его понять, согреть и приласкать.

 

Выдыхает. Поворачивается.

 

К этому моменту он светится. И, что самое потрясающее, хотя и из последних сил, но искренне... Он действительно на тяжелой работе, где не очень-то расслабишься. Он – наследник. Надежда. Свет очей. Любимый ребенок Денэтора, который тоже находится на очень, очень тяжелой работе.

 

Очень адекватный и очень порядочный человек, которого отец швырнул в мясорубку, между несколькими долгами сразу, и он сломался… а вот я его не виню. Теперь, когда пересматриваешь первый фильм, удивляет не то, что он в конце концов сломался, а то, что он продержался столько времени – против долга перед отцом и Гондором.

 

Он явно взрослее и мудрее Арагорна, и, между прочим, совершенно, даже в принципе не завистлив, и власти совсем не хочет. Всю жизнь ему внушал отец, что единственная надежда Гондора – Боромир, а он сам всегда знал, что никакая он не надежда. Не выдержит ни он, ни Фарамир, да и Денэтор уже отчетливо не выдерживает. Как уж тут хотеть такой власти, когда нет надежды, для Гондора наступило время поздней осени, и весны впереди не предвидится… и Боромир каждый день с глубокой болью видит, что делает власть с отцом…

 

Еще он с первой стычки с вежливо-непримиримым Арагорном показан как человек, не просто верящий в возможность объединения народов Средиземья – но активно этого добивающийся. И щит у него роханский… и к эльфам он в музей пошел, чтобы их понять получше… и будущего друга мягко ставит на место, напоминая, что первым делом самолеты… эээ, борьба с общим врагом, а разобраться из-за того, кто здесь свой, а кто в гостях, и кто вообще круче, можно и потом.

 

Дальше Арагорн у него этому будет учиться. И у роханцев будет учиться, и вообще, думается мне, Арагорн своей личностью сделает то, о чем Боромир, похоже, всегда мечтал: объединит все свободные народы Средиземья. Эльфы и так его с потрохами, причем и ривенделлские, и лориэнские (где старый друг Халдир), и Лихолесье, откуда принц Леголас… Гимли станет мостиком к гномам. С хоббитами тоже полный контакт. Рохан после Хельмовой Пади его навеки… ну, а Гондор – будет и Гондор, дайте время и третий фильм. Объединение народов вокруг светлой личности одного человека. Pax aragornica.

(Пардон за мой клатчский (с) Т.Пратчетт).

 

Но в Ривенделле Арагорн личность еще далеко не такая светлая, и от идей всесредиземского союза Светлых Сил вокруг себя более чем далек. И, между прочим, хотя сорвался и ушел Боромир, Арагорн тоже в пролете и крайне собой недоволен после разговора с гондорцем, который такие вещи понимает гораздо лучше и гораздо тоньше… и Боромира, кстати, после тестового переброса мячиками у осколков Нарсила неизменно ценит и уважает.

 

Так что процесс пошел отсюда. От Боромира.

 

И очень вряд ли от Денэтора. Нет, это собственные наработки старшего сына и наследника.

 

2.3. Старший брат

 

Какой был бы король... ах, какой был бы король. Но, наверное, нет, не был бы. Он ведь очень добрый и, как Фродо, едва ли не кожей чувствует чужую боль. И когда кого-нибудь жалеет, совершенно не может сдержать сочувствие. Вон, пожалуйста, Фарамир и Денэтор тоже жалеют, один – Фродо, другой – и младшего, и старшего сыновей, тем не менее при необходимости процесс снятия шкуры производится профессионально, с неизменно тщательным присыпанием солью содранных полосочек. А Боромир и после гибели Гэндальфа больше заботился о том, чтобы Хранители выплакались, сбросили напряжение, чем о том, чтобы квест, несмотря ни на что, продолжался. Он и в Осгилиате сразу взорвался - "Ты не даешь ему даже ВОЗМОЖНОСТИ!" - и морально хлопнул дверью, после чего Денэтор совершенно сгорбленный и никакой пошел за ним, объясняться, что не может извиниться, извиняться, что не может объясниться... и нарвался на железный аргумент – он тебя ЛЮБИТ, как ты можешь его обижать!

 

Есть в Боромире что-то от мальчишки, но от очень мудрого мальчишки. Он принципиально не принимает отношение отца к Фарамиру – жестокое воспитание в интересах правления не может быть оправдано никакими государственными соображениями. Он из тех, для кого прежде всего люди. А потом уже все остальное.

 

Бедный Денэтор. Как возразишь любимому и любящему тебя человеку, который искренне и горячо считает, что любовь, совесть, забота и мир во всем мире должны быть превыше государственных соображений и вопросов воспитания. Разве что так, как он и возразил – «Do not trouble me with Faramir!». Сын, давай не будем еще раз об этом, не время сейчас, я сам все знаю…

 

Боромир тратит себя безумно щедро и совершенно не считая. Поэтому и любим всеми. Однако любить всех и заботиться обо всех все-таки невозможно, и правитель должен уметь наступать на горло собственному всеобъемлющему гуманизму.

 

С другой стороны, для совести при этом желательно тоже кислород не перекрывать.

 

Опять же неизвестно, кто прав.

 

Ну, правда, это, имхо, единственный недостаток Боромира (да и то недостаток этот есть скорее продолжение большого достоинства), на котором умело сыграл Денэтор, выпихнув старшего сына в Ривенделл… и на котором позже ломало, но так и не доломало Боромира до конца Кольцо.

 

Спасли его, как и Фродо, опять же замечательные качества души. Казалось бы, что проще – физически Фродо против Боромира не более чем ребенок. Помнится, Смигол в свое время равному по росту и силе брату вцепился в горло – вот кого Кольцо взяло сразу и всерьез. Опять же имеется пример действия артефакта на хорошего, сильного и нравственного Фарамира, который не тратил времени на уговоры и бросание дров – пришел, достал меч, подцепил колечко, правда, одновременно воюя и с собой, и с Кольцом… но Фродо во внимание сначала особо не беря.

 

А доставь Фарамир Фродо с Кольцом в Гондор, Денэтор и на войну с собой время бы особенно не тратил.

 

Они оба – и Денэтор, и в какой-то степени уже и Фарамир – умеют перешагнуть через себя и свою любовь к людям во имя соображений, которые кажутся им высшими. Для Кольца, кстати, благодатная почва.

 

А здесь – нет. Табу. Нельзя обижать слабых. Нельзя с жестокой намеренностью делать людям больно… Боромир если что, из Фродо или из того же Голлума душу бы вытряс, но никогда бы не ударил и пытать не смог бы. В состоянии отчаяния и аффекта на Амон-Хен тряс Фродо как грушу, да, что было, то было. Но никогда – и это принципиально – не устроил бы тихим голосом тремя фразами вскрытие души, как брат на Запретном Пруду.

 

Возможно, и Денэтор, и Фарамир очень сильно любят его еще и за это.

 

Тем светом, который остался в нем, Фарамир во многом обязан Боромиру. А пробуждением этого света во многом обязан Фродо. К сожалению, первое было из экранной версии напрочь убрано – как и то, чем именно в своем характере Фарамир обязан Денэтору. Отчего и возникли многие мнимые психологические несостыковки.

 

Когда Фарамир прощается со старшим братом, стоя у его стремени в Осгилиате, а Боромир прощается и с ним, и с Гондором, видеть это невыносимо больно. Последний осколок юности, последняя тень надежды в глазах младшего – может быть, все-таки это не навсегда… Боль взрослого, старшего, знающего, что он не вернется. Горькая нежность в глазах, несбывшееся желание оберечь, сохранить – младшего братика, такого хрупкого, еще во многом такого наивного… который теперь останется с жизнью один на один.

 

Последняя улыбка. Скорее, попытка ее. «Remember today, little brother».

 

Больше ни Фарамира, ни Гондор он не увидит.

 

2.4. Старший друг

 

Как-то очень сомнительно, чтобы с Боромиром делились своими надеждами на превращение Еще-Не-Короля во Вполне-Себе-Короля ривенделлские эльфы, а уж тем более – Гэндальф. Нет, Боромир сам увидел в Страйдере возможность надежды. И начал с обычной своей безрассудной щедростью и безмерной энергией подталкивать Арагорна к нужному решению. Всеми способами. Используя и ласку, и таску, и рассказы о Белом Городе, такие, что едва ли не видишь Белую Башню своими глазами… И даже собственную смерть.

 

Даже в последние секунды, когда Боромир уже умирает и прекрасно это знает, он думает не о том, что вот он сейчас уходит во тьму, к тому же после своего предательства. Меня всегда потрясало, как он судит себя за это падение – строже и жесточе всех, беспощадно и страшно, как Фродо после Ородруина... это при том, что он отдал жизнь за «младших» хоббитов… В книге он говорит: «I have paid». Несколько смахивает на попытку самооправдания. В фильме он не видит прощения себе в принципе… но ему некогда тратить на отчаяние и самообвинение последние секунды, и заботит его вовсе не он сам. Сначала он спрашивает о Фродо. А потом страшным усилием преодолевает тьму, думая об Арагорне. В свои последние секунды пытается дать тому понять, что верит и любит, а еще ободряет, почти как брата… чуть-чуть другой акцент, но тоже - делает для него все, что успевает, как для младшего, которого надо наставить и защитить.

 

И еще он до последней секунды думает о Гондоре. Для Гондора он сделал все – даже то, что он пытается взять Кольцо, он делает не для себя, для Гондора. Пусть это безумная надежда… совершеннейшая fool’s hope… но другой ведь нет вовсе. В предпоследнем разговоре на речном берегу они с Арагорном едва ли не кричат друг на друга – и Арагорн прямым текстом говорит, что не пойдет в Гондор. И тогда сил противостоять последней безнадежной надежде у Боромира не остается.

 

Между прочим, в отношениях с Арагорном он ведь своего добился. То, что не удалось ни многочисленным эльфам, ни Серому Магу, сделал своей смертью Боромир. До этой минуты Арагорн с раздражением и наотрез отказывается быть королем... потом, когда смотрит на лодку, уносящую друга в вечность, застегивает наруч Боромира и будто дает тому клятву.

 

Эту клятву он сдержит.

 

Умирающий Боромир положил руку на грудь – это жест вассальной присяги. И последний подарок другу. Последнее, что он успевает сделать для него: он, наследник Наместника Гондора, первым присягает еще-не-королю… обязывая его стать Королем.

 

И Арагорн тоже теперь клянется. И теперь уже обратной дороги для него нет.

 

И я с большим интересом буду наблюдать, как Арагорн станет возвращать этот – в общем-то, невозвратимый – долг человеку, который был для него и другом, и немножко учителем… и немножко старшим братом тоже.

 

Да и вообще, очень трогательно видеть, как люди учат Арагорна нашего Элессара быть человеком.

 

2.5. О злодеях у Джексона.

 

Чем больше смотрю, тем больше убеждаюсь, что сценарий фильма построен так, чтобы ни один эпизод не был проходным, ни одна реплика не повисала в воздухе… и ни один характер не лишен объемности. Даже самый отрицательный.

 

Я уж не говорю о расовых разборках орков с урукхаями – искорками психологизма и черного юмора оживлены и крутой пахан Углук, который жесток, груб, причем от своих жестокости и грубости явно тащится, но а) лечит Мерри; б) спасает ноги хоббитов, да и их самих от зубов собственных подчиненных… и проголодавшийся Грышнак, внесший то самое знаменитое предложение об экономном, так сказать, поэтапном использовании живых пищевых припасов… ну да, он предложил в соответствии со своими умственными способностями, но, по-моему, это в какой-то степени и шуточка тоже… Однако, пожалуй, оставлю-ка я свой цинизм для профессионального общения. Пусть те, кто умеет смотреть, не отставляя мизинчиков с восклицанием «Ах!», наслаждаются фирменным юмором Джексона. Они все поймут и без меня. А тем, кто с мизинчиками, объяснять все равно бесполезно.

 

Далее. Давненько меня глючит, что в палантирно-телефонном переговоре Сарумана с Сауроном красивейший глубокий голос, произносящий «the union of the two towers», есть голос не Сарумана, а Саурона, тот же, что и неоднократные «I SEE YOU», ну, только не искаженный ни Кольцом (две тысячи лет в воде… динамик проржавел, явно), ни недельной работой звукооператоров в хорошо оснащенной студии. Какой тембр. Какие шикарные интонации… Так и вспоминается, что раньше Саурон Черный являлся прекрасным в глазах людей, а уж какие вел сладкие, мудрые и возвышенные речи… и вообще, не родился злодеем…

 

Что уж говорить о Гриме. Казалось бы, подонок подонком. Ан нет, и он не лишен искры. Конечно, если немного поискать. Скажем, он, конечно, будучи физически слаб, ненавидит всех этих больших и мускулистых, его окружающих, за то, что у них мозги не в чести. Сам-то Грима карьеру сделал мозгами, а не мышцами. При этом его шансы добиться власти, славы и, главное, руки любимой девушки без мышц либо вмешательства Сарумана все равно очень, очень невелики.

 

Далее – он не казнит Эомера, он его изгоняет… нет, я как раз считаю, что изгнание из родной земли для Эомера не лучше, а хуже казни. Но Грима-то это прекрасно понимает – и делает больно Эомеру умно и рассчитанно… а также именно так, как больнее всего в данной ситуации было бы самому Гриме. Не убить – изгнать. Небольшой, но все-таки проблеск.

 

Но главное неоднозначное в сем нехорошем человеке, что обнаружилось в SEE, – что вся ситуация с удалением Эомера великолепно просчитана и выстроена заранее.

 

Грима разыграл свою партию как по нотам. Теоден полностью под контролем. Теодред тяжело ранен, а если не умрет самостоятельно, ему можно помочь. Приказ на вечное изгнание Эомера с его людьми уже подписан, так что нужно выдержать одну-единственную последнюю схватку с Эомером… а выдержать ее нужно обязательно. Чтобы объявить об изгнании Эомера не на глазах сестры.

 

Грима совершенно ясно терпит все, что считает нужным сделать с ним Эомер, тянет время и ждет, пока уйдет Эовин – только тогда зовет своих головорезов. Да, любимая женщина и так уже поднимает на него глаза от шлема с Белой Рукой Сарумана с выражением предельного презрения. Но в какой-то степени он все равно пытается пощадить ее чувства.

 

А еще взгляд на нее – совсем не ответ на вопрос Эомера: «Что тебе, гнида такая, обещал Саруман?»… а отчаянный вопрос: ушла ли уже любимая, или все слышит. И когда обнаруживается, что она не только слышала, но и все поняла – что именно она есть тот заветный приз, в глазах Гримы совершенно неподдельное страдание.

 

Да, так вот к чему я. Если уж явно отрицательным персонажам дан шанс быть хоть капелюшечку не просто отрицательными, то не поискать ли чего положительного в персонаже явно неоднозначном?

 

Короче, поговорим о Денэторе.

 

2.6. Наместник и отец.

 

Мне нравилось искать Денэтора в его сыновьях еще тогда, когда от самого Денэтора был один спойлер с кубком. Теперь, когда я увидела его не в детях, а, так сказать, вживую, должна сказать с крайним удовлетворением: Джексон не подвел. Денэтор а) не маньяк и ни в коей мере не сумасшедший, хотя как умеренного невротика его, пожалуй, можно определить; б) не сломанный и не отчаявшийся человек, хотя принимает самое тяжелое и отчаянное в своей жизни решение, в) любит младшего сына.

 

Свои глаза, как гласит народная мудрость, не вставишь, но попытаться объяснить свою точку зрения все ж таки попробую.

 

Начнем с простейшего – с эмоций. Доминирующая эмоция у Денэтора есть любовь к Гондору. А если еще вспомнить, что Гондор находится в безнадежном положении все время Наместничества Денэтора… причем упадок начался еще до него, но при нем, видимо, начал активно набирать обороты – и все упорно летит в тартарары, что бы он ни делал… Тогда станет понятно, что очень многое в неврозе Денэтора не только логически объяснимо, но и неизбежно.

 

Годы власти и ответственности привели к тому, что характер у него тяжелый, и лапа тоже тяжелая. От чего страдают не только окружающие, но и сам Наместник. Ведь он был совсем не такой – недаром при виде своих солдат, своих любимых гондорцев, в своем, отвоеванном городе, он выдает улыбку, которая очень, очень похожа на боромировскую. Когда-то Денэтор тоже умел светиться. Когда-то он тоже умел дарить окружающим любовь, харизму, ощущение обновления…

 

Когда-то. До десятилетий власти. Оба его тонких, умных и добрых сына ему абсолютно преданы, его любят и очень жалеют – потому что видят руину, которая осталась от здания замечательной красоты.

 

Вероятно, никто не будет спорить по поводу того, что Денэтор очень любил старшего сына. Однако некоторые оттенки этой любви делают ее… гм… менее светлой и трогательной, чем она кажется с первого взгляда. Выдвинув в свое время тезис о том, что Денэтор от неизменно светящегося Боромира и согревался, и утешался, и несколько… эээ… подпитывался, я была в легком шоке, когда увидела все это в осгилиатской сцене. Нетерпеливое ожидание – где мой замечательный сын, мой великолепный первенец? – сменяется искренней радостью при виде Боромира и даже на какое-то краткое мгновение спокойствием от вида его, красивого, энергичного, яркого, от которого исходят свет и обновление для всех…

 

Н-да. Надо думать, чего это стоит Боромиру, знает только Боромир – ну, может быть, Фарамир еще. Отца они, любящие, в это не посвящают, чтобы не расстраивать. Ему и так хватает.

 

А второе н-да – и этого красивого, яркого, светящегося, любимого мальчика Денэтор сам, собственными руками должен отослать едва ли не на смерть…

 

Да не сочтут на основании моих опрометчивых слов Наместника человеком безнравственным или, к примеру, энергетическим вампиром, безжалостно высасывающим старшего сына. Власть в случае, если носитель ее – существо нравственное, сопряжена с личной несвободой и чревата страданием (с). Давным-давно принеся в жертву Гондору всего себя – время, силы, душу, для Гондора глянув в Палантир и все прочее, - теперь Наместник готовится пожертвовать последним и самым драгоценным, что у него осталось. Сыновьями.

 

Конкретно в этот момент старшим. О младшем еще поговорим.

 

Да, он является с плохими вестями. Весь в черном, как ворон. Эээ… Denethor Stormcrow. Однако не надо думать, что он не понимает, куда и с чем идет. Просто это срочная, тяжкая, безжалостная работа, которую никто не сделает за него.

 

Ему тяжело приходить все время с плохими вестями. И он безмерно устал быть проводником в жизнь невыносимо тяжелых решений. Однако – он сделает.

 

Отсылка Боромира в Ривенделл – это поручение, чреватое смертью, и, что совсем уж страшно, это отлично понимают все трое. Только Денэтору еще и нельзя показать, что он понимает. Он обязан сделать вид – в том числе перед самим собой, чтобы не поехать крышей окончательно – что не жертвует любимым первенцем, а просто дает ему очередное, хотя и трудное, поручение.

 

На кого еще надеяться Денэтору, как не на Боромира.

 

В том, что он не надеется ни на что, кроме Гондора, тоже есть своя правда. В книге островки Светлых Сил частично разобщены больше, чем в книге (эльфы и люди непоправимо далеки друг от друга), частично, напротив, более близки (союз и дружба Гондора и Рохана нерушимы). В фильме, напротив, чуть человечнее эльфы… и почти не понимают друг друга Рохан и Гондор. Со взаимными – и, в общем, не пустыми – претензиями. Повторю свою несколько крамольную мысль, что это сделано не по желанию левого ботинка Джексона, а хорошо продумано и положено, так сказать, ковровой дорожкой под ноги Королю. Союз эльфов, роханцев и гондорцев будет осуществлен через Арагорна. Он станет не только королем – еще и ключевой фигурой объединения. Сделает то, на что никто в Средиземье больше не способен.

 

Но подробнее о будущем короле потом.

 

А еще Денэтор посылает за Кольцом Боромира, потому что верит… нет, скорее, отчаянно надеется – его старший сын, такой замечательный, есть единственный человек в Средиземье, способный устоять перед воздействием Кольца.

 

На себя Денэтор давно не надеется. Нет, скорее твердо знает, что не потянет. Слишком долго он убивал в себе душу ради долга. Кстати, Фарамир, в отличие от Боромира, способен сделать то же самое, будучи именно в этом пункте очень похожим на отца.

 

Да и только ли в этом пункте?..

 

2.7. Отец и наместник

 

Денэтор очень похож на Боромира, когда смеется. И он очень похож на Фарамира, когда серьезен. Потрясающий кастинг. Отличный актер... кстати, он не играет неприязнь к Фарамиру. Он играет любовь к Фарамиру. Он вообще не столько с него шкуру спускает, сколько с себя самого. Такое ощущение, когда он на младшего смотрит, что он видит в нем, таком похожем на отца, прежде всего себя, юного идеалиста, белого, пушистого, верного идеалам... а потом свалилось вот это правление, искорежило душу, и теперь надо уже быть верным долгу. И, по-моему, Денэтору кажется, что если он не вынес и не сумел спасти Гондор, хотя пожертвовал для этого буквально душой, то и Фарамир тоже не выдержит.

 

И что самое потрясающее, именно так и есть. Фарамир действительно начинает после смерти Боромира становиться все более Денэтором. А Боромир - другой, светлый, у Денэтора еще есть надежда, что вот этот, совсем другой, чем я, выдержит, что-то сделает, спасет...

 

Правда, Боромир, мудрый и хорошо знающий свои слабые места, понимает, что это не так... но делает перед отцом вид. Не более. Чтобы не ранить, отца жалко, и так уже израненный весь.

 

Денэтор убивает в себе душу ради долга – и Фарамир на это способен. Они люди одной крови, одной психологии. Оба тонкие, ранимые, добрые... и все-таки сделают все, что должны. Надо убить - убьют, хотя при этом себя убьют. Надо пытать - будут пытать, хотя при этом будут пытать и себя тоже. Все, что надо сделать, будет сделано. Через себя. И Денэтор тренирует Фарамира именно в этом - в умении наступить себе на горло... чтобы потом сыну легче было.

 

Мне кажется, Фарамир своим светом, чистотой, идеалами, порядочностью, благородством обязан очень много Боромиру. Нет, это в нем было, но Боромир помог ему это сохранить. А Денэтор пытается научить сына тому, что самому Наместнику пришлось воспитывать в себе кровью и мукой. Сделать процесс взросления младшего сына максимально быстрым. Чтобы сыну не было, как самому Денэтору, невыносимо видеть медленную гибель собственной души.

 

Закалка методом обжига.

 

И он отнюдь не мучает младшего, оттого что его не любит – совсем напротив, любит его, потому и учит, исходя из собственного опыта. Нельзя же сказать сыну: стань таким из любви ко мне. Нет, сказать-то можно, но толку? Этому можно только научить действием. Да, жестоко и больно, но заботясь и любя... потому что такое время. Потому что надо.

 

Не Фарамира Денэтор наказывает, не в него не верит. Он знает, как сильно младший сын похож на него, и знает одновременно, что сам уже сломан и дал слабину. Так что он не Фарамиру не верит, а себе. И отыгрывает на младшем сыне недоверие, которое испытывает к самому себе, потому что явно уже на себя не может положиться. Поэтому так сильно и требовательно любит старшего, верит в старшего – этот не похож, этот другой, может быть, он выдержит.

 

Ведь действительно ситуация страшная, близкая к краху, Денэтору это ясно лучше, чем кому бы то ни было. Второй Денэтор на троне – это катастрофа с гарантией. Наместник Боромир – может быть, какая-то надежда останется...

 

Даже и этот крик - "Не говори мне о Фарамире!" - происходит, имхо, потому, что старший не понимает: проблема не в Фарамире. Фарамир здесь без вины виноватый, и отца он любит, и Денэтор это прекрасно знает, и когда делает ему больно, вдвойне больно делает себе.

 

И Денэтору ужасно больно всякий раз, когда он что-то Фарамиру говорит. Странный контраст: ровный голос, такой же, как у Фарамира на Запретном Пруду... семейный способ спрятать эмоции. Боль. Сочувствие. И, между прочим, отвращение к своей жестокости. При этом у Денэтора такое лицо... как у Фарамира опять же. Там маска следователя, а глаза живые. Здесь маска жестокого отца, а глаза страдающие. И на младшего сына он смотрит с такой болью... и говорит спокойно и ровно совершенно ужасные вещи... делая этим больно прежде всего себе, а потом сыну. А потом еще раз себе – потому что он чувствует и видит, как сыну от этого плохо.

 

С другой стороны… и несмотря на всю тяжесть власти… Не знаю, буду ли я жалеть тонкого, ранимого и умного Денэтора, которого лупит почем зря посохом Гэндальф... сорри, если что-то путаю, я от спойлеров стараюсь уклоняться. Нет, буду, конечно, я уже жалею. Но есть такая штука в жизни, называется совесть. Даже когда человек губит душу свою за други своя (вариант: за народ свой, за Гондор свой, подчеркнуть нужное), он все равно виноват в том, что ее губит.

 

То, что происходит с Денэтором, - это, безусловно, трагедия. Однако с какого-то момента убивать в себе хорошее, доброе, вечное он начинает сам и совершенно сознательно. Конечно, он и под Палантир угодил, что его частично оправдывает. Но даже очень хороший, честный и чистый человек, сознательно жертвующий душой ради политики, в какой-то момент перестает контролировать ситуацию, и черное в нем начинает расти уже само по себе и жрать то хорошее, чистое и честное, что еще осталось.

 

Думается мне, что Денэтор первые шаги по ожесточению себя, ранимого интроверта, честного и чистого идеалиста, сделал совершенно сознательно... а потом, оседлав тигра, он, как это всегда бывает, потерял контроль над ситуацией. И сыновья его любят не потому, что он такой, какой сейчас есть, а за то, каким был и остался вопреки вот этому черному, которое в нем пышно цветет и плодоносит.

 

В конце-то концов оно его возьмет за горло в самой уязвимой точке: любви к сыновьям. Потому что главная его любовь – помимо себя любимого и помимо Гондора, конечно, - это сыновья.

 

Вот и в том, как он Фарамира муштрует, есть уже кроме разумного компонента, оттенок садизма - я мучаюсь, и ты, молодая моя копия, тоже мучайся. Да, это чтобы Фарамиру потом было легче. Но одновременно он так, через боль сына, сублимирует свою собственную боль… а еще он ведь в Фарамире душу убивает.

 

Если бы не Боромир... а потом - если бы не Фродо, мальчик бы сломался и стал вторым Денэтором, причем гораздо раньше. Он уже на Запретном Пруду очень сильно повторяет отца. Вообще делает то же самое - через себя, через свои идеалы, через душу. Это он пока отворачивается от Голлума, которого рейнджеры бьют, словно считает про себя, - а потом не выдерживает, оборачивается явно раньше, чем хотел, и говорит: "Хватит!". Причем так, что они действительно сразу прекращают. А на следующем Голлуме он уже досчитает до конца. А потом и отворачиваться перестанет... Сначала Боромир, а потом Фродо на самом деле его спасают от Денэтора в нем самом, от тех дьяволов, которые у него с отцом общие.

 

Я не уверена, что состояние Денэтора даже в последнюю минуту можно будет назвать безумным. Состояние аффекта - да, конечно; а вот если бы его из этого вывести, показать выздоровевшего сына... не знаю, как там обернется. Самая трагическая судьба во всей книге, имхо.

 

Ему было очень страшно отправлять Боромира в Ривенделл за Кольцом. Рисковать, ставя все на одну карту. Так что Денэтор рискует всем - и все теряет. И потому все, что дальше происходит, это уже агония.

 

А судить о человеке, когда его видишь только в последних судорогах, тяжело. И очень, очень некрасивый это процесс.

 

Что произошло со смертью Боромира с Денэтором – описать почти невозможно. Я уже как-то упоминала о разности последствий крайне тяжелой душевной раны в молодости и в зрелые годы. Если для Фарамира смерть брата стала тяжелейшим ударом, оборвавшим юность и выковавшим характер, то для Денэтора смерть старшего сына была абсолютной катастрофой, которую он счел окончательной. Не учтя, что может при этом еще одного сына потерять… но в пароксизме горя это, наверное, если и не простительно, то объяснимо.

 

Боже мой, как много люди могут устроить себе лишней боли, если не понимают определенных вещей... и даже если понимают - тоже.

 

Как мы неразумны. Даже когда умны и любим друг друга.

 

2.8. Младший брат.

 

Фарамир переходит на качественно новый, взрослый, этап не тогда, когда Денэтор снимает с него шкуру – может быть, чувствует, что это делается не из ненависти и брезгливости, а для дела. Может быть, любовь и защита Боромира помогают. Он безвозвратно взрослеет в тот момент, когда видит мертвого брата. Денэтору, чтобы ожесточиться, потребовались, видимо, годы тяжести власти. Фарамир получает свою дозу горечи, нужную для взросления, за одну сцену. И боль у него на лице видеть почти невыносимо – боль без крика, боль человека, привыкшего держать себя в руках.

 

После этого нет надежды и нет юности. Он принимает безнадежное будущее, то, где «war will make corpses of us all» - молча, стиснув зубы, живет и действует в страшном настоящем, приняв его целиком, как взрослый. И думает, что сможет принять все, что с ним случится, без колебаний и жалоб.

 

Вот только он не знает, что ему предстоит встреча с Фродо – и еще одна беспощадная переоценка абсолютно всего на свете. На сей раз включая не только себя, не только отца – еще и самого лучшего, самого светлого человека, который был в его жизни. Если не справился с Кольцом ТАКОЙ старший брат, такой яркий, чистый и добрый человек, не справиться ни Фарамиру, ни Денэтору.

 

Может быть, справится Фродо… нет, не с Кольцом. С задачей его уничтожения. И ради этого Фарамир жертвует почти уже осуществленной мечтой своей жизни – стать признанным любимым сыном Денэтора… потому что так дóлжно поступить.

 

Но до этого он опробует свою свежеприобретенную – всего-то шестидневную – взрослость на краю обрыва на Фродо.

 

Про последовательность химических реакций между Фарамиром и Фродо я уже столько говорила, что второй раз длинные формулы выписывать совершенно неохота. Если кратко, то так: у них уважение и понимание не в одну сторону, а в обе. И еще… ну, когда любишь, даже если это подвид любви под названием «дружба», всегда открываешься для удара со стороны того, кого любишь. А они нравятся друг другу сразу – и несмотря ни на что. И потому открыты для взаимных ударов. Не только Фродо срывает с Фарамира маску, но ведь и наоборот. И неизвестно, кому пришлось больнее – и кто больше над этим срыванием маски работал.

 

В той сцене, где Фарамир встает перед Фродо на колено, все маски сняты. Фарамир открыт для Фродо так же, как для Боромира – в том же Осгилиате, почти на том же самом месте… и Фродо тоже открыт. И они друг другу по-настоящему, до конца доверяют.

 

И потому Фродо в последнем разговоре с Фарамиром и называет нечаянно своего проводника Голлум – а не Смигол. Потому что он открылся и доверился – и проговорился. Потому что это и есть его истинная точка зрения. Трезвая, горькая… да, меня ведет Голлум. Да, почти наверняка на смерть. Нет, я пойду. Я должен.

 

И Фарамир больше ничего не может для него сделать.

 

Нет, одно он может и сделает – не задушит Голлума. Хотя ему очень хочется.

 

Иногда героизм в жизни состоит в том, что человек совершает тихий, никому особенно не видный подвиг, отказавшись от славы, от счастья, от признания, от любви самого любимого человека – единственного, кто остался в живых из любимых… перевернув и жестоко прошерстив все свое мировоззрение и приняв на себя ответственность за все последствия своего, совершенно непонятного другим, поступка.

 

В том, что и как делает Фарамир, отпуская Фродо, есть что-то от Боромира и что-то от Денэтора. И одновременно он – сильный, самостоятельный, сформировавшийся человек, преемник лучших качеств их обоих.

 

Он достоин их любви, гордости и доверия. Теперь, когда его путь перед ним, он пройдет по нему до конца. Ни разу не дрогнув.

 

Так же, как проходят свои дороги те персонажи, что на «правом берегу»… Но об этом в пункте 3.

 

Часть шестая: Возвращение короля

 

Вместо эпиграфа

 

Несмотря на большое количество батальных сцен и неподдельного величия, для меня все ж таки и эта книга, и этот фильм прежде всего о человеческих проблемах, негромко и без излишнего пафоса решаемых в каждой отдельно взятой душе. Об отношении к любви, смерти, верности, дружбе, долгу, о власти, нравственности, милосердии… и так далее, и так далее.

 

Так что в данном опусе, как обычно, в основном о психологии. А еще официально предупреждаю, что я начала писать про ТТТ SEE, а потом посмотрела RotK... и уже совсем не понимаю, про ТТТ SEE, RotK или всю трилогию, собственно, пишу. Так что пусть а) все будет в одном флаконе; б) все считаются предупрежденными об эклектичности предмета рассмотрения; и в) я далее принципиально не комплексую по этому поводу.

 

1. Эх, дороги, или Как важно быть смешным

 

Если FotR – это вечер прекрасного дня, уходящий в сумерки, то TTT, несомненно, ночь, и самое тяжелое ее время. Когда кажется, что до рассвета не дотянешь, и надежды никакой, а редкий смешок отдает горечью. В RotK же восходит солнце – и начинается новый день… в котором, конечно, не будет многого из того, чем славен был день предыдущий. Оно отжило свое и ушло за горизонт.

 

Зато наступило время создавать новое.

 

Так что весь третий фильм в самые тяжелые его минуты имеет привкус Эстель. Предельное напряжение сил – это вообще штука в каком-то смысле веселая. И до меня дошло, наконец, что каждому из нежно любимых Джексоном персонажей в фильме досталась своя доза смеха и улыбки.

 

Это хорошо. Дороги, которые они мужественно проходят до конца, обычно тяжелы настолько, что напряжение располагается за пределами обычных человеческих сил. Свет особенно ярок в темноте, а подвиг особенно велик, когда его совершает человек великий, но живой, чем-то смешной и трогательный… а не цельнокованый из меди, цельнолитой из стали и вообще из которого, если Родина прикажет, можно наделать гвоздей, кнопок и канцелярских скрепок.

 

Итак, о смехе и о любви.

 

Право же, Мюнхгаузен у Горина был прав, и большая часть глупостей в жизни совершается с серьезным выражением лица. А еще мне нравится из Хескета Пирсона – что персонажи, прошедшие испытание смехом и неловкостью, становятся живыми, а не прошедшие… увы… ну, за редким исключением, НЕ становятся.

 

Мне не просто смешно, когда Сэм топчется и бычится, чувствуя себя виноватым, что чуть не угробил Фродо из-за коробочки, содержимое которой для Фродо же и тащил аж от Шира. Я его еще и очень люблю в этот момент.

 

Когда Боромир на Карадрасе треплет волосы Фродо, это потрясающе не тот жест, который в данной ситуации нужен. Не попадает, ага. Но он очнулся, понял, растерялся, увидел, кстати, Арагорна с Многозначительным Лицом и рукой на мече… совершенно не знает, как выйти из ситуации, и делает так, как, вероятно, утешал Фарамира в детстве. Ну свой же в доску.

 

Да, у Элронда на его же собственном Совете на физии вполне клоунская гримаса, когда он пытается остановить Мерри с Пиппином – ну и хорошо. Я очень рада, что он впервые за три тысячи лет прокололся, пусть и по мелочи. По-моему, сей эпизод вносит необходимую сумасшедшинку и человечинку в тщательно и безупречно выстроенный Уивингом образ мудрейшего, печального и сдержанно-вспыльчивого Лорда Ривенделла с его очень, очень непростыми проблемами, сеансами телепатии, ясновидением и глобальной ответственностью за судьбы мира.

 

Арвен для меня оживает не в минуты умирания, врачевания или терпеливых и ласковых уговоров комплексующего супруга («А пошел бы ты все-таки, милый, становиться королем!»), но в моменты проколов и несоответствия высокому эпическому образу эльфийской принцессы: когда совершенно неуместно заигрывает с Арагорном, приставляя ему лезвие к горлу… вот чего ему остро в той ситуации не хватало, так это заигрываний… когда сторожит его в кустиках спозаранку, чтобы не сбежал, не попрощавшись… когда трогательно смущенная и виноватая на коронации, а затем ну так радуется, что наконец глава семьи он, а не она…

 

Я обожаю Кейт Бланшетт за то, что она сумела образ Галадриэль, которая ни разу нигде не прокалывается и всегда безупречно соответствует ситуации, тем не менее оживить, наполнив невероятной энергетикой и почти потусторонним юмором. Она всегда и везде относится к себе с той самой тонкой, жутковатой и самоироничной улыбкой (между прочим, весьма характерной для очень умных и совершенно сохранных старух), с которой протягивает Фродо руку на Кирит-Унголе – и поднимает его на ноги неслабым рывком фигуриста-пáрника.

 

Ну, а раз всем крутым эльфам (о самом технически крутом эльфе несколько позже) от Джексона досталась порция улыбки, поговорим в этом аспекте и о высших силах.

 

2. Бывают ли смешными айнуры, или Клен ли Гэндальф Белый.

 

Время назад была у меня бурная дискуссия с любимым другом на тему, можно ли Гэндальфа в его белой ипостаси уподобить есенинскому клену, серебристому и заиндевелому, отстраненно качающемуся в интересах спасения Средиземья где-то на обочине и не имеющему отношения к людским страстям мира сего. Ну хорошо, после должного наминания боков я частично согласна - Гэндальф не всегда клен. И не всегда заиндевелый. Более того, ему случается и человечным побывать – и чем дальше, тем больше. Однако на ранних стадиях его белого существования кленовая часть четко имеет место быть и вступает с частью человечной скорее не в контакт, а в конфликт.

 

Все особенности кленово-заиндевелого восприятия есть уже в ТТТ. Особенно в режиссерке.

 

Надмирная благостная веселость Гэндальфа при встрече с Охотниками в Фангорне. Саруман ли я или все же Гэндальф? Белый или Серый? Ах, какие мелочи интересуют этих смертных, ну пусть буду я… эээ… Гэндальфом Белым…

 

Забавно свунные интонации в ночном разговоре с Арагорном – Фродо уже не помочь, и вообще, это чисто его задача, а не твоя, не парься, будь счастлив, иди-ка лучше становись королем. Что, Сэм пошел за Фродо? Ух ты! Good… доволен-то …

 

Резкое непопадание в такт при беседе с отцом, только что потерявшим сына, - Теоденом. И на могиле Теодреда, и позже, в зале…

 

Что-то есть в этом от разглядывания мира людей очень-очень сверху, типа как шахматист сидит за доской, и фигуры для него черненькие / беленькие и не совсем одушевленные. Теоден! Ты должен пойти и драться с Саруманом! Чем, какими силами? Это уже второй вопрос. Главное – в нужный момент двинуть на нужное поле роханского коня.

 

С другой стороны, шахматная партия у Гэндальфа как раз в порядке. Войско Эомера приведено в нужное место в нужное время, далее и руководство обороной Минас-Тирита организовано на высоком уровне… нет, все же вопросы глобальные, на уровне человеческих масс, у него получаются очень хорошо. А с отдельно взятыми людьми выходит не очень. Или вообще не выходит.

 

Ярчайший пример – отношение Гэндальфа Заиндевелого к Денэтору при встрече в RotK и отношение Гэндальфа Человечного к Пиппину в тот же самый момент места и времени. Гэндальф Пиппина нежнейшим образом любит, примерно как дедушка, старающийся быть строгим, любит бестолкового, но обаятельного оболтуса-внука. Замечательно комичен инструктаж, который дедушка Гэндальф дает внучку на ступеньках дворца Денэтора. Пиппин! Ты дурак. Поэтому а) молчи, б) вообще молчи, в) особо подчеркиваю – ни слова о Боромире! Пиппин послушно кивает, и это уж совсем похоже на разборки Винни-Пуха с Пятачком, когда Пятачок с солнечной послушностью кивает головенкой и говорит: «Ага!», а потом бежит за зонтиком, шариком… чем там еще…

 

Итак, Гэндальф с Пятачком входят в зал, двери за ними закрываются примерно с таким же гулким звуком, как в Эдорасе, и они примерно по той же схеме двигаются через все вытянутое величественное помещение к трону. Пятачок как замена тройки Охотников – это неплохо. Отличный контраст. Пиппин, само собою, глазеет по сторонам, интересно же до жути. Тем временем Гэндальф привычно воздымает руку с посохом и изрекает (ох, клен): «Hail, Denethor son of Ecthelion, Lord and Steward of Gondor!» Всякие мелочи, типа той, что Денэтор даже не поднимает головы, он благополучно игнорирует и глобально речет далее: «I come with tidings in this dark hour. And with counsel!» (Гм… Шариков! Вы должны молчать и слушать! Молчать и слушать!)

 

Какой прокол. Какой потрясающий по бестактности прокол. Вообще… приходить к человеку, сознательно скрывать, что его любимый сын погиб, и начинать толкать речь о высокой политике, благополучно умалчивая о том, что сын-то, однако, погиб… ну, может быть, им, айнурам, виднее, опять же a la guerre… Нет. Некрасиво. Да, я понимаю, что у Денэтора с Гэндальфом нет и не было того, что называется человеческим контактом. И тем не менее когда в полуфинале отметаешь живые чувства человека, с которым общаешься, и с важной императивностью требуешь от него исключительно исполнения долга, нечего потом дивиться, что контакта в принципе не может возникнуть, и получишь в ответ слезы на глазах, боль, отторжение и режущий, как ножом, ответ.

 

Мы с Пиппином тут оба for Gondor.

 

Нет, ну очень смешно, когда оболтус-Пятачок оказывается много мудрее, тоньше и человечнее Белого Айнура, Последнего Воплощения Манвэ… и он не только все понимает, он делает именно то, что должен был сделать в данной ситуации. То, что сделал он в книге.

 

Он приносит Денэтору в дар свою жизнь за жизнь Боромира.

 

Это великолепный поступок. За него Пиппину воздастся и на небесах, и на земле. Я надеюсь подробно изложить в другом месте то, что думаю насчет отношений Пиппина и Денэтора – а пока скажу только, что Денэтор к Пиппину с этой секунды совершенно явно проникается. И так и будет до конца.

 

Да, но вернемся к кленам. Ах, нет. К дедушкам. Все же интересно в Гэндальфе это сочетается… Особенно интересно, что все сочетается одновременно. Эру, что этот балбес несет… что он делает-то! Вообще понимает ли он, Пятачок, на что идет, давая клятву верности правителю обреченного города… с дальнейшим получением меча и прочих атрибутов военного человека… Следует совершенно семейное решение ситуации. Когда буквальное закрытие глаз на ситуацию не помогает взять себя в руки, потому что Пиппина несет мощным потоком – в совершенно правильную, кстати, сторону, и взрослеть пора, и долги, как ни кинь, надо выплачивать, - дедушка дает внуку посохом под зад и ставит на подобающее Пятачку место. Пиппин! Пошел вон, не мешай разговаривать о политике взрослым дядям.

 

Прокол космического масштаба номер два. После этого все умные и правильные вещи, которые Гэндальф пытается вещать в сторону Денэтора, совершенно закономерно вызовут лишь неприязнь, отторжение и финальную вспышку дрожи и гнева. Это Теоден человек добрый и мудрый, к тому же обязанный Гэндальфу как минимум рассудком, так что с ним можно не очень интонации фильтровать, а Денэтор – депрессант, тут что ни скажи, может последовать самая странная реакция. Но Гэндальф в этом разговоре умудрился вообще все сказать совершенно неправильно и неуместно. С первой до последней секунды. И это при том, что формально прав он, а не Денэтор…

 

Я не стану упоминать о таких мелочах, как заявление «My lord, there will be a time to grieve for Boromir. But it is not now» (да погодь ты, Денэтор, колбаситься из-за сыночка… некогда. Война на дворе…). Мне дальше нравится – конкретный наезд «Аs steward you're charged with the defence of the city! Where are Gondor's armies?!» с ласково-гипнотической мантрой «You still have friends. You are not alone in this fight. Send word to Théoden of Rohan. Light the Beacons…» Возникает стойкая ассоциация из жизни. Когда разнообразные доморощенные психологи стыдят меня за то, что я, скажем, выписываю их раньше, чем им хочется, они примерно по той же схеме и работают. «Какой же вы врач после этого?!! Подумайте о своем поведении! Вспомните о клятве Гиппократа!!!» Далее переход на мантру, с ласковым взятием под локоток: «Право же, никогда не подумаешь, что вы, как бы интеллигентный человек, на такое способны…»

 

Я понимаю, что к человеку с таким тяжелым характером, как у Денэтора, на козе не подъедешь, и вообще, у них с Гэндальфом отношения издавна сложные, но тут уж надо думать не о своих предпочтениях, а о том, «что ныне лежит на весах». Если бы Гэндальф при первой встрече не проявил себя клен кленом, а творчески поискал к Денэтору подход, даже и в отсутствие спецдопуска для коз (вот, пожалуйста, как раз Пиппин отлично бы послужил мостиком…), он, возможно, сумел бы предотвратить многое из того, что произошло. Как ни кинь, но в развитии денэторовского невроза Гэндальф сыграл не последнюю роль. Люди Фарамира, отправленные Наместником, у которого депрессия уже зашкалила за все разумные пределы, в смертельную атаку на Осгилиат, платят жизнью не только за Белый Город и болезнь начальника, но и за деревянную неадекватность Белого Мага. И не случайно перед ужасной сценой гибели отряда Гэндальф, послав к Морготу свои обычные вещания и высокие слова, трогательно бежит на Фарамиром, протискиваясь сквозь толпу, и пытается уговорить, остановить… а потом, когда все закончилось, сидит один-одинешенек в пустом дворике Белого Города, и видно, как ему плохо.

 

Полагаю, пролежав семнадцать или сколько там дней на вершине горы, айнур наш просто подзабыл о том, как быть человеком.

 

Гэндальф Серый знал свои слабости и границы своих возможностей. Он не был самоуверен. Он даже впадал в отчаяние – очень по-человечески. Гэндальф Белый является в ореоле чрезвычайного могущества, до наивного самоуверенный, почти по-ребячьи. Чтобы очеловечиться, ему понадобятся часа четыре экранного времени, безнадежное положение Минас-Тирита, взятая на себя ответственность за людей, их жизнь и их смерть, а также Пиппин с его мощным гэндальфоположительным воздействием, проверка себя-айнура на прочность и осознание, что далеко не все ему, Белому, подвластно.

 

Да и вообще, человечность подразумевает признание собственной ограниченности и слабости. И больно это, быть человеком…

 

Да и айнуром иногда тоже быть больно. Когда Гэндальф говорит Пиппину о Валиноре, это почти как Галадриэль пела – «But if of ships I now should sing, what ship would come to me, What ship would bear me ever back across so wide a Sea?». Ностальгия.

 

В каком-то смысле весь этот процесс очеловечивания немного смешон. Но зато в приход к величию через небезупречность веришь значительно больше. И слезы Гэндальфа, когда он первый понимает, что крушение Барад-Дура означает почти наверняка гибель Фродо, дорогого стоят.

 

Кстати, о путях к величию – поговорим о королях и наследниках во всем их имеющемся разнообразии.

 

3. Роханский наследник

 

Признаюсь честно, что RotK для меня в настоящее время не совсем безупречен, потому что в нем мало Эомера. Елки, такой шикарный характер – и сведен к паре эпизодов, причем общение идет по преимуществу со своими роханцами и почему-то с Леголасом (почему именно с ним – как раз понятно, но об этом ниже). Само собою, мне до безумия нравится, когда он, аки берсерк, накушавшийся мухоморов, скачет на орков (а что, есть люди, которым это не нравится?..), причем самое роскошное в том, что мухоморов Эомеру и не надо. Он просто вот такой, пассионарный. Пойди не ринься за таким по крутому склону хоть на какие острия копий – особенно после кратчайшего инструктажа на рыке: «Rohirrim! To the king!!!»

 

Но где в RotK подзатерялось его великолепное благородство, хотела бы я знать. Потому что в еще театралке ТТТ, в сцене, где он наезжает на трех Охотников силами своей конной сотни (последний термин прошу считать условным), он меня сразу купил и влюбил не тем, что берсерк, а тем, как исключительно честно играет.

 

В режиссерке ТТТ Эомер появляется несколько иначе, чем в театралке, - с серым, осунувшимся лицом мечется между телами убитых на бродах, ища брата… при этом успев мгновенно оценить обстановку. Эти орки не из Мордора, говорит он с абсолютной уверенностью ДО того, как пинком переворачивает труп орка и предъявляет шлем с Белой Дланью одному из своих людей. Далее находят Теодреда, красивого, хрупкого мальчика с умным тонким лицом… и как у Эомера загораются глаза, когда он понимает, что брат жив… И потом, когда он сам, не доверив никому, везет Теодреда впереди себя на лошади – и обнимает всю дорогу, от него идет столько тепла и любви, что, кажется, тяжело раненный Теодред и не умер во время этой скачки прежде всего из-за заботы и нежности брата.

 

Кстати. Все это, конечно, скрытая цитата из Толкиена – о том, как привез в Гондор раненого Фарамира Имрахиль. Имрахиля в фильме нет… а эпизод не забыт.

 

И какое на лице у Эомера жестокое горе – когда приходит Эовин, и он без единого слова дает ей понять, что все безнадежно. Несмотря на все, что он сделал для Теодреда, он не сумел его спасти.

 

Вообще этот день для Эомера явно из категории особо неблагоприятных: близкая смерть Теодреда, явное безумие Теодена, беззащитность Рохана, а еще – вечное изгнание и оставшаяся в одиночестве сестра, которую он теперь никак, хоть убей, не сможет уберечь от вожделеющего подонка Гримы.

 

Что ж, вероятно, он хоть немного сбросил напряжение, рубая орков Сарумана. Боюсь, встреть он Охотников до частичной разрядки напряженности, быть бы им… эээ… непонятыми.

 

Надо думать, не только Эомер, но и его люди, вышвырнутые из Рохана, оттянулись в ночной безумной атаке по полной. Тем не менее на следующий день, когда они возникают из-за горки всей теплой компанией, а земля мощно гудит под копытами верных роханских коней, настроение Эомера, скачущего и ночью, и днем в центре и впереди, явно не слишком улучшилось. В том, как он в буквальном смысле вырывается из круга и наезжает конем на Охотников, видно, как у него – как бы это сказать – чешутся кулаки. Дайте мне кто-нибудь повод, я набью ему морду. Умонастроение отряда примерно аналогичное, хотя они ловят каждый вздох любимого командира – самого большого, самого сильного, самого харизматического… и самого бешеного тоже… и беззаветно любимого… короче, слов там не надо, ребята по скупому жесту руки поймут, что от них требуется. В целом, когда на тебя наезжает сотня бешеных роханцев, самое разумное – по примеру Арагорна быстро поднять повыше пустые руки, сделать максимально безобидное выражение лица и повода не давать.

 

Мне безумно нравится момент, когда Эомер после реплики Гимли бросает копье, даже не глядя, куда бросает (подхватят), спрыгивает на землю и идет разбираться, попутно решая, можно ли зачесть обмен репликами за повод. Да, пожалуй, и можно, тем более что кулаки чешутся…

 

Однако Гимли – маленький. И вообще, чужаков всего трое. И Эомер идет на них без оружия в руках. Хочет драться – но при этом инстинктивно уравнивает силы.

 

Благородство в подкорке. Люблю эту семью. Рыцари.

 

Вот только он не предвидел, что Леголас тоже на грани, после многодневного проплыва, трехдневной пробежки и прочих испытаний последних дней. К тому же, насколько я понимаю, по эльфийскому счету Леголас еще молодой и по-юношески импульсивный. И вообще, по его мнению, разницу в росте поводом считать не следует, и, дабы поубедительнее обосновать свою точку зрения, он быстренько целится точно в прорезь шлема Эомера.

 

А ведь не выстрелил, хотя мог. Причем по той же причине – инстинктивно и благородно уравнивая силы. И хотя Леголас с Эомером секунду смотрят друг на друга с яростным гневом, это – отношения честных и равных противников. Отличная основа для крепкой дружбы в будущем.

 

Ну а потом Арагорн объясняет Эомеру, кто они и откуда – и делает это так, что выглядят объяснения не признаком слабости, а шагом навстречу. И одновременно мягким советом слегка прикрутить эмоции.

 

Кстати, мы друзья твоего короля. И твоей страны.

 

Да? Хорошо. Эомер снимает шлем и встряхивает волосами, надменно поджав губы. Между прочим, не представляясь. Чай, не маленькие, сами должны понять, с кем имеют дело. И выглядит это тоже шагом навстречу… ну… почти шагом. Скорее, конечно, царским жестом, милостиво позволяющим приблизиться. И отряд, чутко реагируя на перемены настроения командира, опускает копья.

 

Однако то, что говорит Эомер дальше, имеет странный оттенок противоречия – что-то объясняя, уже открывшись, он по-прежнему высокомерен и недоверчив, ноздри раздувает, в глазах непроходящая ярость, и в каждого из Охотников он вглядывается поочередно – особенно долго, гневно и испытующе останавливаясь на Леголасе. Кстати, именно в этот момент он упоминает о шпионах Сарумана. Эльфы как шпионы Сарумана… логики нуль, зато какой сочный намек вышел…

 

Но Арагорн к этому моменту уже словил, что здесь имеют место не столько гнев и ярость сами по себе, сколько гнев и ярость от непереносимой боли. И если он начинал с упрека и некоторого осуждения, то теперь почти сочувствует – и вообще говорит все мягче. Особенно после слов «мои люди были изгнаны из Рохана». Мы не шпионы, говорит он спокойно и мягко, отвечая на незаданный вопрос Эомера. И, кстати, Эомер подпускает его к себе все ближе и ближе с каждой репликой – в свое, как говорят психологи, личное пространство.

 

Окончательно гнев Эомера на этих троих, попавшихся под горячую руку, гаснет после того, как выясняются неожиданные последствия ночной схватки. Да, он виноват. Нет, этого нельзя было избежать. Но – да, он виноват без вины. И он просит прощения у гнома, на которого только что готов был кинуться с голыми руками, – и видит, как высокомерный эльф, опустив глаза, потеряв все высокомерие, вслепую, отчаянно протягивает руку, чтобы дотронуться до Арагорна. Ища спасения от той же жгучей боли потери, что гонит самого Эомера.

 

Что толку от слов. Эомер решает мгновенно – подзывает и отдает лошадей. При этом дав понять, что потерял в этой схватке людей из отряда. Своих и любимых. Но – эти лошади вам нужны, пусть ваш путь будет с ними немного легче. Чем могу… Прощайте.

 

И все-таки он не выдерживает – в последний момент доверяется, говорит этому странному и все понявшему без слов Арагорну, уже после прощального кивка, уже надев шлем, вернувшись к профобязанностям командира, по-прежнему пытаясь спрятать боль за высокомерным тоном, - о том, как безнадежен в это время любой путь вообще (а в подтексте – как самому тяжело)… и, едва договорив, дает команду и срывается с места. Своих эмоций он стесняется. А еще он человек действия.

 

Ему легче в движении. Может быть, будет не так больно.

Вряд ли, но может быть.

 

Хочу RotK SEE, вот что.

 

4. Роханский король: ТТТ

 

В отличие от Эомера, материала для характеристики Теодена предостаточно – что в TTT, что в RotK, и на то есть важная причина. Отряд Эомера – это продолжение самого Эомера. А рохиррим в целом – это продолжение короля Теодена. Он такой, как они, а они такие, как он.

 

Замечательные люди и необыкновенный король. И потрясающее единство.

 

Между прочим, мало кто готов восторгаться рохиррим и особенно их королем, так сказать, с первого взгляда. Ну хорошо, с народом коневодов наше знакомство начинается с эпической личности роханки, которая не просто хочет своих детей спасти при набеге, а делает то, что дóлжно: кому-то надо предупредить тех, кто останется в живых. Если девочку мать, конечно, просто отсылает, то сына однозначно отправляет с поручением вместо себя – он легче и доедет быстрее. Go, child. Прощайте… идите и сделайте.

 

Идите и сделайте то, что дóлжно, - еще одна ключевая фраза фильма. Это доминанта разговоров в среде эльфов, как в Ривенделле, так и Лориэне. Долг – это краеугольный камень Гондора.

 

С долга начинается и Рохан. Здесь он вполне на мировом средиземском уровне.

 

С другой стороны, первое впечатление от Эдораса – некоторая простецкость и даже грязноватость. Ну и правильно. Так и задумано. Это не Минас-Тирит, при виде которого, с его белыми стенами и итальянскими фонтанами, первая мысль: вау! Право же, он достоин того, чтобы Боромир ТАК говорил о нем в Лориэне... Однако потом в Белом Городе обнаруживается черная тень – Денэтор, раздавленный горем, не принимающий помощи и в буквальном смысле черный, в черной мантии, как ворон с крылами.

 

В самом сердце диковатого Рохана – возрожденный Гэндальфом Теоден, достигающий высот величия. В самом сердце высококультурного Гондора – добитый Гэндальфом Денэтор, свое величие переживший, а потом теряющий и достоинство.

 

Однако до похода на восток еще далеко – вернемся в Рохан и вспомним первое впечатление от собственно короля. Жалкий до противного, опустившийся старик, которого и спасать-то стоит разве что ради его короны. Что доброго из него может получиться…

 

Это низшая точка – далее Теоден идет только вверх, до сияющих высот величия. Пусть и с некоторыми запинками на пути. Странная перекличка построения его образа с образом Фродо, причем друг с другом они чисто по техническим причинам ни разу не виделись. По-моему, никто больше в фильме не достигает тех высот, на которых покинули мир они оба.

 

Доминантой образа Теодена является сочувствие. Только один раз он поддастся безумному гневу – когда еще только очнулся, даже по лестнице ковыляет с трудом, идет разве что на желании зарубить негодяя и предателя.

 

Дальше он узнает о смерти сына.

 

Это невыносимо, когда он видит, как мимо него уплывают в тьму кургана носилки с Теодредом. Это совершенно невыносимо, когда он, оставшись один, в первый и последний раз поддается скорби. И если он далее ни разу напрямую об этом не говорит, то это не значит, что и не помнит.

 

По-моему, наоборот – помнит. Именно поэтому выбирает не наступательную тактику, а оборонительную. После того, как погиб сын, все роханцы и даже эта странная разношерстная троица, примчавшаяся с севера, - все они в какой-то степени воспринимаются им как его люди, его дети, которых он должен спасти и защитить. Именно поэтому он ведет людей не вперед, на битву в чисто поле, а за крепкие стены Хорнбурга, где у них все-таки побольше шансов выжить.

 

Несмотря на все доводы Гэндальфа, которые не из пальца высосаны. Теоден принимает их разумом, но согласиться – не может. И все мантры тут без пользы. Меня всегда несколько забавляет, что он, связанный глубочайшей благодарностью к Гэндальфу, не может резко ему ответить – и ставит на место косвенным образом, через кстати подвернувшегося под руку Арагорна: хотелось бы мне уточнить, кто вообще тут у нас король, если никто из присутствующих не возражает. Между прочим, все присутствующие, кроме, возможно, Гимли, отлично понимают, кого поставили на место. Не случайно в следующей сцене напряжен Гэндальф, фонтанирует Гимли, а Арагорн, напротив, уловил главное – «He’s only doing what he thinks is best for his people». Хороший из него король выйдет со временем. Проницательный.

 

Вся тактика отступления Теодена происходит не от трусости или недомыслия, но от стремления спасти как можно больше жизней.

 

Как остро, больно и с осознанием лично своей вины он воспринимает любые проблемы своих роханцев, своих близких. Когда при виде улыбки Эовин говорит Арагорну, что не сумел по-настоящему заменить ей отца. Когда просит ее – не приказывает, просит: уведи людей, останься живой… для меня.

 

Все для него – его дети. Леголас и Гимли еще только кидаются к обрыву, поняв, что стряслось с Арагорном, а Теоден уже стоит там и смотрит вниз. Прощаясь. И потом, приказав: «Leave the dead» (пусть непогребенные останутся на его совести… он переживет и эту свою вину, только бы спасти остальных, раненых и измотанных), он останавливает ярость и гнев Леголаса одним-единственным взглядом. Вряд ли это было бы возможно просто сочувствием. Но Леголас видит в этот момент то, что, вероятно, не замечал раньше, - как больно Теодену давать приказ бросить своих мертвых и какую тяжелую ответственность он берет на свои плечи.

 

Король отвечает за все и за всех. И только он по-настоящему знает, как безнадежно их положение. Как бы ни было ему плохо и тяжко, он должен держаться и поддерживать веру в своих людях. Как в сцене ухода из Эдораса, где он говорит Гамлингу, не сказавшему ни слова, на его молчаливое неодобрение: «Мы вернемся». Когда тихо, изо всех сил сдерживаясь, спрашивает Арагорна: «What would you have me do? Look at my men. Their courage hangs by a thread. If this is to be our end, then I would have them make such an end as to be worthy of remembrance». И он прав. Потеря надежды – страшная штука. Не всякий выстоит ночь на стене, зная, что рассвета для него не будет.

 

И все это время он помнит о погибшем сыне.

 

Он сорвется только раз – когда Арагорн, все еще не смирившись, все еще пытаясь найти какой-то выход (прямо Сэм, достающий своими рацпредложениями по борьбе с Кольцом некачественно работающего в этом направлении Фродо…), упоминает о Гондоре. И Теоден кричит яростным шепотом, даже теперь щадя всех, кто рядом, отвечая одному лишь Арагорну: «Where was Gondor when the Westfold fell? Where was Gondor when our enemies closed in around us? Where was Gon…»

 

Осекается. Хотя конец фразы понятен. Где был твой Гондор, когда погиб мой сын.

Мой Теодред.

 

Не время. Да и нехорошо. Нельзя срывать на мальчике, который не понимает до конца, свое горе. И, взяв себя в руки, он говорит ровно, отчетливо и с болью: «No, my lord Aragorn. We are alone».

 

Одна из лучших сцен во всей трилогии – короткое «So it’s begin» Теодена. Он произносит эти слова в самую последнюю секунду перед штурмом, перед самым началом трансформированной темы эльфов – со страшным раскатом литавр в конце каждой музыкальной фразы. И ему, который отчаянно пытается сохранить как можно больше людей, как можно больше жизней, который щадит всех, кроме себя – для него все они дети, его народ, а еще младшие, мальчики, даже Арагорн, даже Леголас… каково ему, королю, полночи стоять на стене, не вступая в битву, и видеть, как эти его люди и его мальчики кладут свои жизни… Все это чувствуется в том, как он говорит свое тихое «So it’s begin» – он уже знает, что ему предстоит стоять здесь, вступив в бой только в самую тяжелую минуту, и видеть, как умирают его люди…

 

И каждый раз умирать с каждым из них.

 

Не знаю, не могу понять, на чем, кроме любви и долга, он продержался всю эту ночь.

 

И ломается он перед рассветом не потому, что ему лично страшно умирать, – а потому, что всю ночь он умирал с каждым погибшим на стенах Хорнбурга и совершенно этим обессилен. И говорит – «So much death».

 

Для него главное – это.

 

А собственная жизнь для него такая мелкая и никчемная штука в эту минуту… и когда он видит после слов Арагорна, что еще может что-то для кого-то сделать, у него загораются глаза – потому что есть возможность положить свою жизнь не напрасно, а для людей. За Рохан. For death and glory.

 

Когда он командует – «Now for wrath! Now for ruin! And a red dawn! Forth Eorlingas!» - он прекрасен.

 

Он думает, что это его конец. И не знает, что по этой дороге самоотречения и любви к людям ему нужно будет пройти еще дальше.

 

 5. Роханский король: RotK

 

На празднике в Эдорасе, когда отдан долг погибшим и надо радоваться с теми, кто выжил, Теоден не производит впечатление радующегося человека. В разговоре с Эовин причина становится ясна. Ему плохо и больно не оттого, что он, допустим, ревнует к выдержавшему напряжение ночи в Хельмовой Пади Арагорну, - Теодену трудно смириться с тем, что он, король, подвел других. Если король выстоял только благодаря поддержке Арагорна, значит, король подвел свой народ.

 

Как все очень совестливые люди, он преувеличил свой провал и теперь не уверен в себе.

 

Интересный получается разговор у него с Эовин – разговор двух очень чутких, тонких и очень любящих друг друга людей. Они фактически отвечают друг другу на незаданные вопросы. «Он благородный человек». – «Вы оба благородные люди». Вот и поговорили. Он видит ее чувства, доверяет ей и фактически одобряет любые ее будущие поступки. Она понимает, почему ему нехорошо после Хельмовой Пади, и говорит о том, что даже с Арагорном Теоден выдерживает сравнение. Ты по-прежнему мой король, и я верю в тебя.

 

Однако Теодену легче не становится. Он взвинчен и подавлен одновременно. Когда после инцидента с Палантиром решается вопрос о помощи Гондору, и Теоден открыто сомневается в том, надо ли помогать, дело не столько в Гондоре – хотя к списку вопросов, недозаданных в свое время Арагорну, конечно, прибавился еще один: где был Гондор, когда до рассвета без надежды стоял насмерть Хорнбург. Нет. После ночи в Хельмовой Пади Теоден не верит в себя как в лидера и короля и не знает, как ему жить с этим знанием дальше.

И ему очень тяжело выбрать правильно, когда прибегает сломя голову Арагорн и выпаливает известие о маяках, глядя на Теодена с отчаянием и едва ли не с мольбой.

 

Вообще вся молодежь ждет от Теодена в этот момент не политически выверенного и выгодного, а нерасчетливого, но благородного решения. И он поступает так, как хотят они… и как, вероятно, все же подсказывает ему сердце… и нерасчетливое благородство, оказывается, способно спасти мир.

 

Дальше он ни разу не колеблется. Ему самому, молодой, веселой и яростной части его тоже хочется туда, в бой, за Гондор… за Средиземье… успеть махнуть мечом в нужную сторону. Ощутить на губах вкус Эстель.

 

Несмотря на то, что они идут в неравный бой. И на сей раз Теоден говорит об этом своим людям в открытую. Он научился им доверять.

 

И они не подведут.

 

Рохиррим не просто приходят на помощь горящему Белому Городу – с ними, с каждым из них, приходит Эстель.

 

Когда-то Минас-Итилем, городом Луны, была крепость на границе с Мордором, а Минас-Анором, городом Солнца, - нынешний Минас-Тирит. Теперь тень наползла дальше на запад. Минас-Тирит белый, прекрасный и холодный, как Луна. А прекрасное горячее Солнце – это пришедшие на фоне золотой полоски неба рохиррим.

 

Теоден видит горящий город, и на лице его боль и любовь… и он понимает то последнее, что осталось ему понять: не только роханцы – его люди. Эти, осажденные и гибнущие в Минас-Тирите, тоже его люди и его дети. Он должен пойти на смерть и за них.

 

И все рохиррим понимают то же самое.

 

Речь, о которой невозможно писать. Сцена, когда Теоден скачет вдоль своего войска, касаясь клинком оружия своих людей… не то прощается с ними, не то их благословляет… а может быть, это они благословляют его…

 

В эту минуту он наконец поверил в то, о чем, казалось бы, давным-давно – и так недавно – говорил ему Гамлинг в Хельмовой Пади. You are our king, sire. Your men, my lord, will follow you to whatever end.

 

To whatever end…

 

Они пойдут за ним куда угодно. Он настоящий король. Это его люди, а он их вождь. Они слиты неразрывно и навсегда.

 

В безумную и прекрасную атаку идут те, кто белой лавиной обрушился на орков возле Хельма. Теперь перед ними снова острия копий, и уже нет рядом Гэндальфа. Но они идут в эту атаку так, что орки пугаются их и без вспышки белого света.

 

Рохиррим теперь сами – свет.

 

6. Странные параллели

 

Да, а пока они рубятся с объединенными силами Саурона, бывший Наместник Денэтор обливает себя маслом, с видимым наслаждением готовясь причинить себе боль… Крайняя степень депрессии – поиск наказания себе. Наверное, есть какое-то, пусть и очень извращенное, величие в том, чтобы уйти, не обременяя собой город, которому уже больше ничем не можешь помочь. В конце концов, если человек окончательно сломлен, он, пожалуй, имеет право умереть, чтобы не мешать другим.

 

Но насколько выше рохиррим, гибнущие за Минас-Тирит под его стенами, чем Наместник, выбравший торжественную смерть для себя – и для сына и за сына. Смерть, которая никому не принесет пользы, только позволит поддержать дутое величие.

 

Нет. Величие – там, где Теоден. Не там, где Денэтор.

 

Роханский король великолепен, когда принимает последнее в своей жизни тактическое решение. Одна семья, одна кровь, та же самая исступленная радость боя, для которой не нужны мухоморы. Эомер выходит один на один против мумака, Эовин – против короля-назгула. Теоден улыбается той же бешеной, короткой, счастливой улыбкой, когда находит правильное решение, командует перестроение и ведет своих берсерков на мумаков.

 

Последнюю схватку, которую в своей жизни увидит король Рохана, вести, однако, не ему.

 

Теодену выпала нелегкая судьба видеть, как сражаются и умирают за него его люди. И перед смертью он увидит самый страшный в своей жизни бой, в котором снова умирают за него… а он не может, теперь уже никак не может защитить… И на сей раз за него, за любимого короля, дерется девочка, Эовин, которую он сразу узнал – и ничем ей не может помочь.

 

Судьба одновременно и жестока, и милостива к нему. Хотя бы эта схватка заканчивается победой, улыбкой – пусть и сквозь слезы – и окончательным взрослением Эовин.

 

Может ли уйти красиво человек, не готовившийся долго и тщательно к своему уходу, расписывая, куда поставить дрова, а кого полить маслом, но застигнутый врасплох, у которого сломан позвоночник, и сам он в нелепой и неуклюжей позе валяется на поле боя, такой беспомощный и ненужный?..

 

Оказывается, да. Все зависит от человека.

 

У него еще хватает сил пошутить – «Я узнаю твое лицо… Эовин», напомнив, что первой, кого он увидел, очнувшись, была именно она.

 

Фродо за его подвиг дарован Валинор. Теодену – зрелище того, как племянница, ставшая ему любимой дочерью, одерживает первую настоящую – и огромную – победу в жизни. И прощание с ней. И понимание того, что он действительно сделал все, что мог… и наконец примирение с собой.

 

Он завершил свой путь в высшей степени достойно. He will come to death, an image of the splendor of the kings of men in glory undimmed before the breaking of the world.

 

Он прекрасен.

 

7. Наместник и его сын

 

Очень грустно, что Денэтор пережил свое величие.

 

Его, величия, не могло не быть – хотя бы потому, что не может быть другим человек, ради которого такие исключительные сыновья жертвуют собой, отдавая отцу все – и даже свою смерть.

 

Фарамир уходит в безнадежную атаку на Осгилиат, чтобы отцу было легче держаться – и держать город. Это одна из причин, о другой поговорим позднее.

 

Боромир… Он тоже уходит погибать по приказу отца. А еще дарит ему преданность Пиппина – последнее свидетельство своей любви и преданности, последний отблеск своего света… дошедший до Денэтора уже после смерти сына.

 

Оба сына очень любят Денэтора. Несмотря ни на что.

 

Они никуда не делись, следы прошлого великолепия. Как умен Денэтор, как быстро и правильно он разгадывает игру Гэндальфа – и в своей жестко-иронической речи, разоблачая уловки, говорит о главном: если ты требуешь от меня, чтобы я был твоим щитом от тьмы с Востока, имей хотя бы совесть играть честно.

 

У него прекрасное лицо, когда Пиппин предлагает ему свою жизнь. Можно во многом упрекнуть Наместника, но его благородство и великодушие несомненны: Денэтор не только не упрекает Пиппина в том, что за него, никчемного невысоклика, погиб его любимый и много лет пестованный наследник, - ему в принципе в голову такое не могло бы прийти.

 

Да, в сцене, когда он принимает у Пиппина присягу, он частично играет на Фарамира – посмотри, сын, на мое справедливое воздаяние. «Fealty with love… valor with honor… disloyalty with vengeance». Однако вопреки громко декларируемой справедливости, глаза у Денэтора, глядящего с трона на Пиппина, вовсе не холодно-справедливые. Они – добрые. Особенно когда Пиппин спотыкается, забыв заученные слова… даже жмурится от страха. И тогда Денэтор улыбается ему. И улыбка уже для одного Пиппина – а не предназначена для того, чтобы побольнее уколоть одиноко стоящего поодаль, подчеркнуто отстраненного отцом Фарамира.

 

И как страшно, когда за добротой следует безжалостная отсылка сына и его людей на смерть.

 

Впрочем, насколько она безжалостна?

 

Денэтор всегда и всем принципиально глядит в глаза, когда говорит. Не отводя взора – как бы страшно ни было то, что говорит ему собеседник. Как бы ни было страшно то, что он собирается ответить. Когда он, почти сломленный горем, поднимает глаза, полные слез, на Гэндальфа, он их уже не опускает, противостоя воле Белого Мага не просто упорно – на равных. Взгляд у него тяжелый, властный, неотрывный и немигающий. Позволить себе упасть на трон и бессильно уронить голову он может только тогда, когда Гэндальф с Пиппином уходят.

 

Взглядом он цепко держит собеседника. И силу своего взгляда знает. Это неизменное правило.

 

Есть только одно исключение: Денэтор не смотрит на Фарамира, когда они говорят в последний раз. Вернее, он регулярно смотрит куда угодно – только не на Фарамира.

 

Это он-то, не опустивший глаз перед Гэндальфом, - боится встретить взгляд сына.

 

Дважды он взглядывает в сторону Фарамира – когда формально продолжает то, что обещал Пиппину (хвост за хвост, глаз за глаз)… но совсем, абсолютно другим, чем с Пиппином, голосом. Жестким. Яростно сухим.

 

Да, только взгляды получаются оба раза краткими. Очевидно, потому, что он раскладывает себе на подносе еду. Кисточка винограда, ягодки-помидорчики… ну понятно, без контроля зрения такую сложную процедуру не выполнишь. Диалог из четырех реплик (от «I do not think we should so lightly abandon the outer defences» до «My lord, Osgiliath is overrun») ведется при полной сосредоточенности Наместника на блюде с едой. Какая она удобная, эта еда.

 

Первый раз свой тяжелый немигающий взгляд он по-настоящему фиксирует на сыне, говоря: «Much must be risked in war». И снова опускает глаза, бросая нечто красненькое и кругленькое на тарелку (надо думать, если бы не посмотрел на руки, то промахнулся). Но дело начато, сказано А, надо говорить и Б и додавливать ситуацию до конца… и взор-то поднимать. «Is there a captain here who still has the courage to do his lord's will?»

 

Они смотрят друг на друга немигающими глазами – как они все-таки иногда похожи… регулярно забывая про Пиппина и прочие окружающие предметы. Есть только они. И тень Боромира между ними.

 

Не могу избавиться от ощущения, что Денэтор провоцирует сына на вспышку. Сам Денэтор, видимо, частенько работает по принципу «Мне больно – пойду-ка я сделаю больно кому-нибудь еще».

 

Фарамир на Запретном Пруду явно повторяет отца. Может быть, не в первый раз.

 

Если бы он сказал что-нибудь жесткое, Денэтору было бы легче отсылать сына на смерть. Но то, что говорит Фарамир, он говорит совсем иначе, чем Денэтор. Он вообще тихий, замкнутый, сдержанный человек – и в ТТТ вся длинная сцена на Хеннет-Аннун была сделана тихо и абсолютно душераздирающе, причем самая страшная сцена фильма… и здесь все тоже мягко, ненавязчиво, без лишних слов…

 

Так мог бы сказать Фродо. Так говорил Фродо – в их тяжелом разговоре на Хеннет-Аннун. Жестокие вещи… и совсем не жестоко. Еще один ответ на незаданный вопрос. «You wish now that our places have been exchanged. That I had died and Boromir had lived». В голосе и глазах Фарамира не гнев. Совсем другое чувство. И понимание. И несокрушимая верность.

 

И желание умереть, чтобы ожил любимый брат.

 

И тоска.

 

С этой секунды Денэтор посмотрит на сына только один раз. Когда тот пойдет к двери – ему в спину. Сил смотреть в эти любящие, преданные, тоскующие глаза у него больше нет. Нет сил видеть, как Фарамир после «Yes, I wish that» - самого жестокого, что он вообще слышал в своей жизни от отца, - измученный до предела, борется со слезами… и все-таки не срывается.

 

Он принимает поручение – после напоминания о воинском долге. Потому что сын или не сын, но он военный, и есть такая вещь, как воинский долг. Что, собственно говоря, он может сделать? Затеять мятеж? Свергнуть Денэтора? Попросту отказаться от выполнения стопроцентно гибельного задания? Все это… мягко говоря – не ко времени. Он только что из боя, больше суток удерживал Осгилиат, терял своих людей, отступал с ними под черной тенью с неба… он не понаслышке знает, как близко к стенам Минас-Тирита подступила война. Он не имеет права отказаться. «Where does my allegiance lie, if not here?»

 

Он идет умирать по приказу Денэтора, чтобы не отказались потом стоять насмерть по приказу того же Денэтора другие защитники города. И это – вторая и главная причина. Кроме любви к отцу и стремления любой ценой облегчить тяжесть на плечах Наместника.

 

Однако, уходя выполнять свой долг, он уже не может не напомнить в ответ о долге самого Наместника.

 

«Since you're robbed of Boromir, I will do what I can in his stead».

 

Ты потерял Боромира, ты теряешь меня… продержись хотя бы сам. Город остается на тебе. Ты – сердце его обороны.

 

Денэтор сидит неподвижно, держа в руке кубок с красным камнем и глядя перед собой. Кажется, даже не дыша. И его настигает самое тяжелое, что могло в этом разговоре случиться: Фарамир очень сдержанно и мягко дает понять, что любит и прощает его. И несмотря ни на что, верен отцу.

 

«If I should return, think better of me, father».

 

«That will depend on the manner of your return», - отвечает тихо Денэтор, для которого очень, очень важно, чтобы сын наконец ушел. И только тогда наконец поднимает на Фарамира глаза, когда тот уже в дверях, и лица сына он не увидит.

 

Они оба знают, что Фарамир не вернется.

 

8. Денэтор и Фарамир

 

Но что вообще за бред творится – Денэтор крышей едет? Или параноидальная чистка кадров а-ля наши предвоенные годы? Или Фарамир такой никудышный военачальник, что им и пожертвовать не жаль?

 

Третья причина отпадает сразу. В активе Фарамира умная атака в Итилиене на мумаков. На рохиррим под Минас-Тиритом топает где-то восемнадцать-девятнадцать зверей, учитывая двух погибших в итилиенском бою – уничтожено так около десяти процентов танковых сил противника. Для маленького отряда рейнджеров – отличный результат, для командира – прекрасное тактическое решение.

 

Осгилиат Фарамир, как говаривали в сводках Информбюро, «под натиском превосходящих сил противника», держит не два-три часа, а более суток, судя по гондорским маякам. Маяки передают сигнал примерно сутки, с утра и до утра. Все это время, с предрассветного времени одного дня примерно до полудня другого Фарамир обороняет Осгилиат и лишь затем отступает, чтобы спасти остатки людей. Как он в этом похож на Теодена и отличается от отца… спасти своих. Людей он жалеет, это к себе безжалостен – едва прискакав в город, все еще с черной тенью ужаса в глазах, не отдышавшись, говорит Гэндальфу только о деле. Об обороне – и о Фродо.

 

Скорее всего, потом на верную смерть, на Осгилиат он повел только тех, кто пошел с ним добровольно.

 

Правда, я думаю, что его люди за ним пошли все.

 

Насчет чистки кадров – тоже безумие. Когда Денэтор говорит о преданных ему капитанах, в зале один Фарамир, и потом, когда Гэндальф берет на себя командование обороной города, других кандидатур как-то в принципе не возникает. Боромир не вернулся, гондорец, обозначенный в скрипте как Мадрил, бывший для Фарамира не то наставником, не то большим другом, не то тем и другим, убит в Осгилиате. Уничтожить последнего толкового командира? Причем абсолютно преданного начальнику – да еще и собственного сына? Как минимум странно.

 

Что касается версии о том, что Денэтор невменяем и сам не понимает, что делает, то мне как-то больше кажется, что он не сумасшедший, а в глубокой депрессии. Он неадекватен в своих поступках – это да. Но безумный человек, или, скажем, человек, просто вымещающий на сыне свою боль, не станет прятать от него глаз и каменеть лицом, чтобы по нему прочесть ничего нельзя было. А главное – он не будет реагировать во время атаки на Осгилиат так, как реагирует Денэтор.

 

Он не чувствует вкуса пищи, не слышит, что поет Пиппин, - сцена построена так, чтобы было видно: он там, с ними, с сыном и его людьми.

 

Их провожают, как смертников. Они такие и есть. Фарамир идет на смерть – и ведет свой отряд на смерть – ради того, чтобы другие воины по приказу Денэтора сложили головы, но не отступили, выполняя приказ и до последнего защищая жителей Минас-Тирита. Этих самых женщин с южноитальянскими скорбными лицами мадонн и сицилийскими платками на волосах, женщин с яркими влажными глазами, бросающих под копыта коней уходящих воинов ветки каких-то грустных цветов.

 

Между прочим, Фарамир-всадник в этой сцене – точная реплика конной статуи короля перед воротами.

 

И когда ворота открываются, отряд выезжает во тьму навстречу смерти.

 

Растянуться цепочкой с военной точки зрения неправильно. Но здесь дело совсем не в военной логике – это очередная экранизация не буквы, но духа. Тонкая цепочка людей, тонкая преграда человеческих жизней, которая прикрывает Белый Город.

 

Они идут без Эстель. На долге и чести.

 

Сокрушают их молча, под песню Пиппина. Это выглядит так же страшно, как Фродо, который глохнет в Осгилиате.

 

Денэтор не ест, а швыряет еду в рот. Дрожащими руками. И давится едой, не чувствуя ее вкуса. Он не в зале – он там, с ними, с мальчиками.

 

Это Пиппин думает, что Денэтор сжирает жизнь сына. Но не только Пиппину кажется, что Денэтор в крови Фарамира. Денэтору тоже так кажется.

 

Точнее, он твердо это знает.

 

Они оба там, в атаке смертников, – и Гэндальф, который сидит без сил один в каком-то дворике, тоже там.

 

Безжалостная сцена, безжалостная ко всем – к гибнущим гондорцам, к Пиппину и особенно к Денэтору.

 

Он отсылает сына в эту безнадежную атаку, будучи вменяем и отлично зная, что делает. Атака на Осгилиат – это и месть себе, и месть Фарамиру… но прежде всего это такой жестокий дар Фарамиру… Денэтор по-настоящему виноват не в ненависти к сыну, сына он как раз очень любит. Он виноват в том, что, все более погружаясь в свою депрессию, все время настойчиво решает за Фарамира, как именно тот должен умереть.

 

Сам Денэтор хочет умереть с той минуты, как узнает о гибели Боромира. Младшему сыну он дарит ту смерть, которой хотел бы сам… и на которую не имеет права. Дар уйти в бою, быстро, не видя, как размалывают в порошок великий и любимый Белый Город.

 

Он говорит: «Yes, I wish that»… Чьей смерти он желал бы на самом деле вместо смерти Боромира? Да своей, конечно… именно чтобы погиб он, Наместник, но был жив Боромир…

 

Когда Денэтору сообщают, что вернулся Фарамир, он, потеряв всю свою подчеркнутую малоподвижность, забыв о поддержании достоинства, бежит как безумный по ступенькам лестницы, беспомощно размахивая руками… и именно тут понятно, какой на самом деле он горячий и вспыльчивый человек. Но, собственно, зачем он бежит? И откуда потом бездна самого черного, самого ужасного отчаяния?

 

Он на мгновение поверил, что сын жив и вернулся. И бежит, чтобы увидеть его – оставшегося, несмотря ни на что, в живых, любимого, родного… сказать ему об этом, обнять, может быть, просить прощения… «Faramir!.. Say not that he has fallen!..» Будь Фарамир в этот момент в сознании, все еще могло бы повернуться иначе. Но случилось так, как случилось.

 

Все, что происходит дальше, есть состояние аффекта. Денэтор в ловушке собственной депрессии и уверен, что Фарамир мертв. Все кончено. Вот теперь – все действительно кончено. То, ради чего пошел на смерть Фарамир, для Денэтора перестает иметь значение. Надежды больше нет. Подойдя к краю площадки, он видит те же смерть и тьму, в которые выезжал отряд Фарамира, – и несметные полчища Саурона. У него вырываются слова о том, что все потеряно. Что Рохан и Теоден предали и не придут (так… однако же, он на это очень надеялся…). И поскольку в душе у него все навсегда и безнадежно сломано, он хочет сломать все вокруг себя. В том числе и оборону города.

 

И это надо немедленно прекратить.

 

Фактически в этот момент Гэндальф не просто затыкает неадекватные вопли Наместника – он его смещает с должности и берет на себя руководство обороной. И, надо сказать, особых возражений ни у кого из гондорцев нет.

 

Возможно, для них, как и для меня, подобный лидер совершенно перестает быть приемлемым, когда в отчаянной ситуации не выполняет свой долг и начинает сеять панику. Нет уж. При всем моем понимании трагедии Наместника – здесь вариантов быть не может. На войне не бывает ссылок на депрессию. Не те ставки. Отвечаешь - отвечай. Взвалил на себя - волоки. И если ты потребовал от других их жизней, соизволь тогда не пожалеть и своих тонких нервов.

 

Или – иди и, никому не мешая, закончи свою жизнь, как ты хочешь. Но не ударяйся в публичную истерику.

 

Так что с фактически свергнутым Денэтором, пока остальные гондорцы бьются за Минас-Тирит, остаются только люди его личной охраны. Человек шесть или восемь. Судя по всему, Берегондов среди них нет, вояки они невеликие, патриоты тоже… иначе не понесли бы носилки с еще дышащим Фарамиром в Усыпальницу и не возвели бы костерок, а отправились на стены вместе с теми, кто там стоит насмерть, еще не зная, что рохиррим все-таки придут.

 

Крайняя степень депрессии – это самоуничтожение. Оно сопровождается наслаждением определенного рода, типа выполнения наказания, назначенного самому себе. Денэтор все обставляет исключительно торжественно. К нему даже возвращаются на некоторое время осанка и достоинство. Он величественным жестом все еще могучей руки вышвыривает Пиппина, как котенка, за дверь Усыпальницы и дает ему, между прочим, одновременно с освобождением от службы, и объяснение, и практический совет: «Go now and die in what way seems best for you». Иди и умри, как тебе нравится. А мне не мешай уйти так, как нравится мне. И не путайся больше под ногами.

 

Нет, он все-таки хорошо к Пиппину относится. Даже сейчас.

 

Самоубийство с целью самонаказания обставляется как театральное действо – медленно, торжественно и помпезно. Дрова, масло, фанатическая выдержка, предвкушение боли. Роскошное черное одеяние. Размеренные жесты. И при этом – бесконечно нежное прикосновение к щеке сына.

 

Сценарий рушат Гэндальф с тем же неизменным Пиппином. С жестоким и счастливым лицом Денэтор бросает факел на костер. Гэндальф сбрасывает Денэтора с костра не просто для того, чтобы он не мешал Пиппину Фарамира вытаскивать – он и Денэтора до определенной степени пытается спасти. То, что происходит потом, происходит помимо воли Гэндальфа. Денэтор падает в огонь, и боль ожогов приводит его в себя, вырывает из боли душевной.

 

Последнее, что он произносит перед смертью, - когда еще говорит, а не кричит от дикой боли, - это имя сына. Так же, как последнее слово умирающего Теодена – имя Эовин.

 

Имена любимых детей.

 

Я очень надеюсь, что Фарамир не помнит лицо и шепот горящего отца, когда его из замогильной темноты возвращает Арагорн.

 

Иногда мне кажется, что Гэндальф должен был попытаться Денэтора спасти, и что в данной ситуации просто дать больному умереть, чтобы не мешал сражаться остальным, – это как-то уж слишком по-айнурски.

 

А иногда я думаю, что он был совершенно прав, не пытаясь спасать того, кого уже нельзя спасти. В конце концов, Денэтор давно и упорно хотел смерти, и погиб именно той смертью, которую выбрал. И возиться с ним, бросившим на произвол судьбы и орд Саурона свой горящий город, было действительно некогда.

 

И он был человеком, давно истратившим себя до конца.

 

Он, любящий сыновей, всю жизнь рвался между ними и властью. И когда в какой-то момент выбрал власть и позволил ей сожрать и себя, и, главное, детей, вот тут и пришел конец его величию и началось его падение.

 

Надеюсь, он хотя бы в смерти обрел покой.

 

9. Эстель, стойкость и любовь, или Эовин и Фарамир

 

(Люблю я делать прогнозы, потому что всегда остаюсь в выигрыше. Если попадешь, всегда приятно. Если промахнешься – тоже хорошо, потому что вызовешь здоровый смех у окружающих, а я люблю, когда люди здоровы и смеются.

Так что сделаю-ка я краткий прогноз о том, чего не было в театралке, а когда появится SEE, останусь в неизбежном выигрыше.)

 

В их судьбах еще до встречи наблюдаются странные параллели.

 

Оба – младшие дети при не совсем адекватных предках.

 

Оба – несколько в тени старших братьев, которых очень любят и которые очень любят их.

 

Оба проходят через любовь к человеку, который на их любовь не отвечает. И в результате этой коллизии доходят до почти безнадежного боя, в котором готовы умереть… и все же остаются живы.

 

Оба видят смерть любимых людей, их воспитавших.

 

Обоих вытаскивают из тьмы руки Короля.

 

Оба к моменту встречи – отчаянно одинокие подранки.

 

И тем не менее они разнятся, как Солнце и Луна. Как гондорцы, идущие без надежды на Осгилиат, и атака рохиррим, Эстель в чистом виде.

 

И они очень подходят друг другу.

 

Короче, и для Фарамира, и для Эовин настает время узнать, есть ли жизнь после смерти.

 

Я много говорила в свое время о том, что для Эовин Фарамир – это уже не мечта, как Арагорн, а своя, совершенно особенная половинка, которая и нужна для счастливого брака. А что касается Фарамира…

 

Денэтор совсем немного не дождался возвращения надежды. Если бы он не дал гордыне взять верх и не начал наказывать себя, все бы как-то устроилось. Точно так же Арагорн мог бы исцелить Фарамира. Точно так же выстоял бы Минас-Тирит. Был бы спасен Гондор. Был бы спасен мир.

 

Изменилось бы только одно.

 

Меня всегда в «Войне и мире» переворачивало осознание того, что, не умри у любимой мною княжны Марьи отец, она не встретила бы своего будущего мужа… или встретила бы, но никакой химии и никакой любви между ними не случилось. И осталась бы она навсегда старой девой возле брюзгливого старика. А потом – довольно скоро – и совершенно одинокой старой девой.

 

Смерть отца дала ей шанс изменить жизнь.

 

Если бы Фарамир не остался совершенно один, он мог и встретить Эовин – но того, что произошло между ними, скорее всего, не случилось бы. Ведь она для него настоящее спасение. Он, всю жизнь отчаянно желавший любви, встретил ее именно тогда, когда потерял, казалось бы, все. После того, как видел мертвого брата в воде и умирающего отца – среди языков огня.

 

А без любви и нежности Фарамира за Эовин замкнулась бы дверца той клетки, которой она так боится.

 

Им обоим дала шанс смерть Денэтора.

 

Не знаю, понял ли это Фарамир. Вряд ли. Во всяком случае, не сразу. И уж точно ни о чем подобном и подозревать не мог перед смертью Денэтор.

 

Странные формы иногда принимает милость Божья.

 

Прошу прощения за самоцитирование – это все ж таки с другого треда. А второй раз трогать эту тонкую ткань чувств я боюсь. Любое лишнее слово здесь особенно лишнее, иф ю фоллоу ми.

 

10. Арагорн и его семья

 

Все актеры в фильме на редкость хороши и работают на пределе сил. Лучшим я бы, пожалуй, все ж таки назвала Венэма, за уникальную способность стремительно наладить chemistry с любым, с кем (и даже чем) он оказывается в кадре. Хоть с Кольцом, хоть с Остином в минуты Сэмова бревнового упрямства, хоть с назгулом... про Фродо, Денэтора и любимого брата я уже не говорю - там поток вышибаемых искр превращается в такой фейерверк... Это свидетельство высочайшего профессионализма. Ну, помимо Божьего дарования на сей счет.

 

Но остальных я тоже очень люблю и ставлю чрезвычайно высоко.

 

А вот с Мортенсеном имела долгое время заморочки. Он не просто гнул свою линию – он гнул ее мягко, упорно и все три фильма… а я по тормознутости своей никак не врубалась. И только после RotK наконец дошло: он совершенно сознательно и даже принципиально держится в тени и чуть ли на вторых ролях. Респект. Это надо же уметь не перетянуть одеяло на себя. Нет, очень правильный кастинг.

 

Ключевые слова для Арагорна – ненавязчивость, закрытость, пристальное внимание и тихая глубина.

 

И долгое, долгое взросление.

 

Толку-то, что ему восемьдесят семь – все равно он в весовой категории молодежи. Со всеми своими колбасениями: не пойду быть королем, не хочу быть наследником Исилдура, не возьму Нарсил, и вообще, у меня так много недостатков… а ногти он, кстати, не грызет?.. Надо поглядеть.

 

Ну, оно понятно, при таком длинном сроке жизни можно позволить себе дозревать долго и со вкусом, подкапризничивая дорогой. Но зато и не сломавшись на этой самой дороге.

 

Арагорн действительно обязан своим воспитанием двум народам. Эльфы дали ему возможность накопить то, что потом заставили реализовать в военное время люди. Да, взрослым учат его быть обыкновенные люди – Боромир, роханцы… и хоббиты тоже, Фродо в особенности, хотя у тех срок жизни поболее человеческого все же будет. У них, быстро и неожиданно смертных, нет времени медленно-медленно созревать до королевского уровня. Они не готовятся к жизни – они всю жизнь живут.

 

С другой стороны, до того, чтобы стать настоящим Королем, надо именно дозреть. А если у бутона начать силой разворачивать лепестки, толку не добьешься.

 

В этом аспекте, конечно, Арагорну сильно повезло с отцом. Тем, который приемный. Только бессмертный и очень мудрый эльф мог иметь достаточно нежности и терпения, чтобы дать подростку восемьдесят семь лет не становиться взрослым. Временами сбегáл будущий Король в Глухомань, так кто из нас в детстве не носился по лесу, мечтая стать Следопытом и Соколиным Глазом. Просто Арагорн за полвека от этого получил опыта (думаю, и удовольствия тоже) много больше, чем мы успеваем за свое короткое человеческое детство.

 

А еще все в ранней молодости мечтают быть ироничными и неуязвимыми, как обычно, путая иронию с бесчувственностью. И Арагорн в бытность свою Страйдером позволяет себе иронизировать над хоббитами и их страхами… хотя это далеко не значит, что он сам не боится. Скорее, наоборот. И потом быстро перерастает эту маску.

 

Короче, бутону дали времени столько, сколько было нужно.

 

Вообще если сравнить Элронда, допустим, с Денэтором, много интересного можно сказать о воспитательных методах обоих. Воспитывайся Фарамир в Ривенделле, а Арагорн в Гондоре, еще неизвестно, кто из них был бы Король. А если без шуток, маниакальное стремление Денэтора руководить каждым шагом сыновей опять же почти нарочито противопоставлено позиции Элронда, который ничего не выбирает за сына. Да, подталкивает. Чем ближе к финалу, тем жестче. Однако Арагорн… он такой… свой собственный дядя Федор. В котором, прежде чем подталкивать, воспитали возможность любому давлению успешно сопротивляться.

 

Поясню на примере. Боромир не столько Кольцу не может противостоять, сколько синергизму вбитого в него с детства влияния Денэтора и собственно прессинга Кольца. Фарамир, уходящий на смерть, тоже искалечен тяжелой лапой отца и не понимает, что после его смерти для Денэтора вопросы обороны города – ради которых Фарамир и жертвует собой – потеряют всякое значение. А будь на его месте Арагорн, он бы прежде всего спокойно продекларировал свое право на бытие… а потом уже сам выбрал размер и степень жертвы и наиболее полезный способ своей смерти в интересах общества. Что, собственно, он все три фильма и делает.

 

И все потому, что как отец Элронд неизмеримо выше Денэтора. И вообще, как это полезно для формирования зрелой, цельной, самостоятельной, ответственной личности, когда не у сыновей проблемы с отцом, а у отца проблемы с сыном.

 

Между прочим, Элронд – фигура не менее одинокая и трагическая, чем Денэтор. И даже нечто вроде собственного Палантира у него есть: дар предвидения. У Арвен он развивается, когда она остается в одиночестве и страдает… надо думать, с Элрондом было так же. Правда, свою одинокую трагедию он переживает как-то много тише и сдержаннее, чем Денэтор.

 

Однако вернемся к Арагорну. Эльфийское воспитание только довело этого сына двух народов до порога зрелости, а далее уже началось ускорение, приданное людьми. Быть Страйдером – это хорошо, увлекательно, часто полезно… но, переодевшись в ривенделлские шелка, Арагорн сразу становится небезупречен. Боромира негостеприимно встречает набором отточенных шпилек… и сам потом собой остро недоволен. Да, ему очень хочется и очень колется быть наследником Исилдура, и он явно ревнует к тому, кто реально сейчас является наследником последнего осколка Нуменора в Средиземье.

 

Но при этом понимает, что поступает нехорошо.

 

Но при этом опять же не хочет в Гондор идти.

 

Короче – Арвен, расскажи мне, что я хороший… потому что я-то знаю, что это не так…

 

Вот это, по-моему, и называется молодость.

 

11. Арагорн и его друзья

 

В книге Арагорн человек абсолютно сложившийся и самостоятельный – и по своему пути идет сам. В фильме он все время в становлении и до последнего кадра его не закончит. И все время кто-нибудь его подталкивает… учит… показывает личный пример.

 

И ничего в этом нет плохого. Уметь учиться у других – это по-настоящему, без дураков, драгоценное качество в жизни. Да, Арагорн несовершенен и это знает. Грубо говоря, он считает себя недостойным того пути, который лежит перед ним. Но вот – Фродо, который на Совете встает и говорит, что он понесет Кольцо… и он тоже несовершенен, и тоже очень боится. А что сможет одолеть этот путь – по-моему, в это не верит никто, и Фродо меньше всех. Ну что ж… тем не менее, вот она дорога, и если ты недостоин, попытайся стать достойным по дороге.

 

И Арагорн не просто это понимает – он склоняется перед Фродо, так же, как склонится перед ним, прошедшим весь предназначенный путь… а потом делает первый осознанный шаг по своему пути. И полученный урок он уже не забудет.

 

Он учится у Гэндальфа в Мории. Какой бы ты ни был важной особой, хоть наследником, хоть королем, хоть айнуром во плоти, есть вещи более важные, чем твоя Very Important Person, и ради них ты должен не пожалеть жизни. Есть безнадежные поединки, на которые надо выйти, даже если заведомо проиграешь. Когда Арагорн предложит повести остатки воинства Запада к Мораннону, чтобы отвлечь внимание Саурона, он будет помнить этот урок.

 

Он многому учится у Боромира. Жизнь, оказывается, не просто конечна, но еще и коротка. И людям некогда готовиться к ней. Надо просто жить. Так, как живет Боромир, с ненасытным любопытством, с отвагой, вкладывая все силы в каждый поступок, отчаянно любя жизнь, оступаясь, ошибаясь – и все-таки живя.

 

Урок смерти Боромира – страшный урок. Мне кажется, до той минуты для Арагорна смерть друга… ровесника, в смысле психологическом, была больше абстрактным понятием. Он впервые увидел, как человек сгорает дотла, отдает свою, такую короткую, жизнь за кого-то и при этом умудряется успеть что-то сделать. Не тратит время на самокопание и оправдание себя, но и ничего себе не прощает, а просто пытается успеть защитить и что-то сделать.

 

Пытаться успеть… Раньше, живя среди эльфов, Арагорн этого не понимал.

 

И еще – Боромир умеет отдавать.

 

Это Арагорн тоже запомнит.

 

Он не чувствует себя неловко, когда учится. Он чувствует себя неловко, когда выясняется, что он еще не успел чему-то научиться.

 

Он и перед Эовин ужасно стесняется, что ему уже восемьдесят семь… а еще ничего, собственно, и не сделал. И, пожалуй, не стоит того чувства, которое она уже к нему испытывает. По большому счету, и эта девочка, и ее брат, и погибший друг, и король Теоден, все формально младше его годами, на деле ничуть не менее и даже более взрослые, чем он.

 

Перед тем, как окончательно принять свою дорогу, он еще раз встретится с отцом. С Элронда его воспитание началось, Элрондом и заканчивается.

 

Впервые о том, что Арагорн уклоняется от своего пути, в фильме говорит с горечью Элронд. И после этого – рукоятка сломанного Нарсила, которую осторожно, со странным трепетом и смутным желанием берет Арагорн. В последний раз он сомневается в присутствии того же Элронда, перед тем, как почти тем же движением взяться за рукоятку возрожденного Андрила.

 

А дальше останется только идти вперед.

 

И жесты у него, замкнутого, всегда не открытые, нараспашку, а «к себе». Запахнуть плащ, надеть кольчугу, застегнуть пояс… он всегда как будто мысленно застегнут на все пуговицы. Есть только один момент, кроме тех сцен, где он в Ривенделле с Арвен, когда он растерян настолько, что забыл эти пуговицы застегнуть, - когда идет в палатку Теодена, такой беззащитный, не опомнившийся до конца от жуткого сна. Между прочим, очень логичный момент – Арвен удается «достучаться» до Арагорна, когда тот как бы на границе сознания и несознания: то лечит, когда он полумертвый на бережку валяется, то пытается попрощаться, когда он спит… Да и сам Арагорн чем-то таким явно обладает. Во всяком случае, знает свою дорогу – по Пути Мертвых, и она его ужасает с самого начала.

 

Так что ему очень, очень плохо, и Теоден смотрит на него с сочувствием не только потому, что знает от Элронда, что Арагорну предстоит. Ведь только что за плечо не взял, чтобы утешить.

 

И взгляд на мир у Арагорна внимательный, чуть исподлобья. Все заметить, все увидеть, все запомнить, осознать, переварить… когда-нибудь он это использует.

 

И он сильно и тихо любит всех своих близких и друзей.

 

Это видно не по словам, а по быстрым поступкам или по как бы нечаянным движениям, когда из-под застегнутых пуговиц вырывается чувство.

 

Именно так он склоняет голову перед Элрондом и у могилы матери, и в палатке Теодена – почтительным, совершенно естественным жестом.

 

Так пытается в Мории выйти вместе с Гэндальфом на безнадежный поединок с Балрогом. Только одно умоляющее: «Гэндальф…» - просьба разрешить ему остаться рядом до конца.

 

Так кидается с дикой яростью на орка, защищая Боромира. Я не дам тебе его тронуть, мразь. Даже если уже слишком поздно – я все равно не дам тебе его тронуть.

 

Так стоит некоторое время с Теоденом на краю обрыва в Дунхарроу, просто подойдя немного помолчать. И обменяться словами, в которых подтекст много важнее самих слов.

 

Он глубокий, сдержанный, скромный, даже несколько застенчивый человек. И трогательно, когда он от нахлынувших эмоций не может справиться с собой и ведет себя почти смешно. Забыв обо всех правилах эльфийского этикета, обнимает Халдира. Бежит сообщать, что маяки зажглись. Вот тут видно, что он никакой не матерый, а очень молодой… не бежит, а несется сломя голову, на слишком длинных, как у подростка, ногах… такой кузнечик. Ничего похожего на то, как рационально и экономно он бежал в погоню за орками. Восторг, надежда, тревога… и он смотрит на Теодена с такой мольбой…

 

В общем, он глубже всех – сложно быть добрее Боромира, тоньше Фарамира, любить людей сильнее Теодена, оказаться жертвеннее Фродо и мудрее Элронда. Но можно попытаться собрать все лучшее, что есть у каждого. Что Арагорн и делает. Причем успешно.

 

Это концепция. С ней можно, конечно, спорить, но мне не хочется. Дорога и задача Арагорна из самых трудных, и показать ее – чрезвычайно нелегкая штука. Тем более что в конце пути, на коронации, мы видим не предельное сияние Короля, а лишь его начало.

 

Да, Теоден и Боромир ярче, их величие состоялось – или почти состоялось. Они прекрасны… они все отдали и сгорели.

 

Денэтор есть величие угаснувшее.

 

А Арагорн даже на коронации – это величие будущего, величие не до конца оформившееся. Хотя… есть ведь в фильме два видения из будущего: видение Элронда – Арагорн на смертном ложе, и видение Арвен – Король с сыном. И здесь он действительно состоявшийся Король.

 

А еще есть у Джексона такая замечательная особенность экранизировать не столько реплики, сколько ремарки, причем зачастую из совсем другой книги. Так что мы видели, что никогда не прервется род потомков Лучиэнь.

 

И за Арагорном будущее.

12. Есть ли в Средиземье расово-полицейские разборки, или Немного о Гимли и Леголасе

Про сверхзадачи этих двух наследных особ (вроде бы последних из длинного списка высокородных наследников) говорить довольно сложно, потому что они в определенном смысле на особом положении.

Во-первых, это не самые сильные актерские работы в фильме, и задачи им ставились скорее внешние, чем внутренние. Во-вторых, как Леголас, так и Гимли всегда слегка на периферии сюжета. При ком-то, а не задают главную тему. А когда им высочайше дозволено солировать, это обычно полукомический эпизод, разряжающий обстановку.

С другой стороны… поскольку все остальные персонажи имеют перчинку, изюминку и вообще сложнее, чем морковная похлебка, наверное, и здесь все не так просто.

Они появляются в фильме почти одновременно, в Ривенделле, и видим мы их в последний раз почти одновременно, на коронации… и они настойчиво взаимодействуют в экранном пространстве прежде всего друг с другом. Но и там, где они общаются друг с другом, и там, где с кем-нибудь другим, все равно задана их подчеркнутая разность.

Леголас, он натура утонченная, аристократ (не в реальном, а скорее в романном значении данного слова). Да, за Арагорна он в огонь, в воду и на Тропы Мертвых, и вообще они все время обмениваются Чрезвычайно Телепатическими Взглядами. Лучше всего это видно, когда они три раза подряд ими обмениваются в сцене встречи с конниками Эомера. Раз за разом. И каждый раз – со своим особым оттенком. Больше всего мне нравится, когда берсерки на них уже наезжают, и Арагорн коротко оборачивается, как бы заранее извиняясь – ты, в общем, прости, если что… а Леголас смотрит на Арагорна так, как потом в Хорнбурге – твои друзья с тобой, и вообще, как бы ты ни выбрал, я это уже принял.

Однако же Арагорн Арагорном, а вот страшно далек Леголас от простого роханского народа, и положить за него свою великолепную блондинистую голову ему первоначально весьма напряжно. Вот за мир бы во всем Средиземье – это уже легче и как-то понятнее.

Но интереснее всего Леголас как персонаж не когда он с кем-то взаимодействует, а когда он эльф; а больше всего он эльф, когда вдруг обнаруживается, что он воспринимает что-то в мире не так, как делаем это мы, люди. Ну, например, когда вдруг останавливается и говорит: “Кровавый рассвет. Кровь пролилась этой ночью”. И все это с полной уверенностью. Это не гадание на кофейной гуще и не наблюдаемая веками примета перемены погоды (“если чайки низко, значит, буря близко”). Он действительно видит мир так, что может заметить в воздухе, земле и воде изменения. В том числе и смерть.

Что касается Гимли, то он, несомненно, подчеркнуто демократичен. На тонкий вкус некоторых, даже слишком. Ну что ж, а вот мне по душе его обворожительная демонстративная бесцеремонность в сочетании с крайней душевной тонкостью. Замечательно, когда он сидит на троне столь недавно и столь трагически почившего Наместника, преспокойно попыхивая трубочкой. Кто, кроме него, решится на это кресло пристроиться? И стояло бы оно острым напоминанием о тяжелом прошлом, подсознательно отравляя всем жизнь… Гимли на кресле Денэтора, пускающий клубы дыма, снимает этот оттенок напрочь.

Он не боится быть смешным. Даже провоцирует восприятие себя как Смешного Недалекого Грубого Простецкого Гнома.

На мой взгляд, Гимли вообще один из самых недооцененных персонажей фильма. Когда он отпускает свои подчеркнуто примитивные шуточки, чтобы самому держаться и у других напряжение снять, - это как раз очень понятно. В экстремальных ситуациях часто нет ничего более действенного, чем хорошая грубая шутка. Желательно неуместная.

А иногда он ведет себя так тонко… Когда Леголас приходит к Арагорну мириться и в качестве извинения подает меч, как оруженосец (извинение аристократа… жест принца…), Гимли снимает напряжение у обоих крутых высоких мужиков, замечательно изобразив фарс недомерка с кольчугой. Они заулыбались, и неловкость прошла, и осадка от ссоры и примирения не останется, будто и не было ничего.

Красиво и умно сделано, с глубокой любовью и заботой.

Может быть, он так глубок и тонок потому, что прошел через любовь. Когда в Хельмовой Пади все по очереди срываются - Теоден на Арагорна, Эовин на Арагорна, Леголас на Арагорна… нет, ну бедняга Арагорн, который долго-долго терпит и наконец срывается на Леголаса… все орут, все задерганы до предела, - Гимли один ни на кого не срывается и все понимает. И держится, понимая и принимая свою близкую и неизбежную гибель.

Когда он без клоунской маски, у него замечательные и мудрые глаза - как в сцене, где он Эовин сообщает о гибели Арагорна. Когда останавливает Арагорна, едва не ринувшегося в позвавшее его ущелье. Когда перед последней схваткой в Пади говорит "The sun is rising"… меня всегда мороз по коже дерет на этой фразе. Не только от того, как сделана сцена – прежде всего от безмерной мудрости и терпимости того, кто ее говорит.

Ну так и что – история дружбы аристократа и демократа?

Вроде бы в ТТТ SEE и добавлено совсем немножко, но как-то удивительно выстроилась линия притирки друг к другу этих предельно далеких характеров, и не только притирки, но и формирования взаимной нежности, терпения, понимания и в финале - готовности принять игру друга. Причем Гимли в этой парочке явно ведет.

А окончательно то, что Леголас принял игру Гимли, проясняется в самом конце режиссерки, где добавлен подсчет по рубилову. Леголас не просто идет хвастаться – он специально, совершенно сознательно и утрированно изображает Всего Такого Крутого Высокомерного Утонченного Эльфа - в пару к Совершенно Простецкому Примититивному Грубому Гному.

И оба получают и от игры (“Слышишь, ты, коротышка…” - “Да ну тебя, длинноногий…”), и от общения массу удовольствия.

Кстати, это отличная отсылка к многочисленным дружеским парам в западных фильмах. Контраст утонченного и грубоватого, сдержанного и рубящего правду-матку, серьезного и шутника, патриция и плебея, черного и бе… гм… а, собственно, почему бы и нет… классический полицейский фильм последних лет, сочетание “кофе с молоком”… при крайней крутости обоих…

Любит Джексон кино. И намеки на свое глубокое знание кинематографа и любовь к нему исправно разбрасывает на пространстве LotR.

Его право… и его удовольствие. Тонкий юмор за внешней примитивностью.

Этакий Гимли в шортах.

13. Куда принести свою верность, или Мерри с Пиппином

Пока думала, закончив про одну сладкую парочку, что надо логически переходить на парочку другую и не менее сладкую, сын носился по дому, декламируя из “Вредных советов”:

Затевая драку с папой, начиная с мамой бой,

Постарайся сдаться маме – папа пленных не берет.

Кстати, выясни у мамы, не забыла ли она:

Пленных бить ремнем по попе запрещает Красный Крест!

Во, точно так себя Пиппин и ведет.

Все, что происходит вокруг, для него есть одна большая и чудесная игра, которую мироздание явно затеяло исключительно для того, чтобы ему, Пиппину, сделать интересно. Первый раз по-настоящему взрослым он станет даже не после пытки Палантиром – напротив, пытки входят в обязательную программу детских интересов, наряду с поединками, похищениями, ужасными троллями, спортом, погонями, жуткими опасностями, настоящей любовью… ах да, ее в приключениях Пиппина нет, но остальные компоненты присутствуют строго по списку. Что наводит на мысль, что настоящая любовь есть штука более редкая, чем поединки, похищения, тролли, пытки и даже Палантиры.

Ладно, Бог с ней, с любовью. Первый раз Пиппина по-настоящему вышибет из состояния детства, когда взрослые непоправимо затащат его в свои нерешаемые проблемы. Я имею в виду поединок буквально насмерть между Фарамиром и Денэтором, совершившийся у Пиппина на глазах. И безжалостно перепахавший ему душу.

Ну а до этого все, что происходит, воспринимается им не до конца серьезно. Его обаяние во многом – обаяние ребенка в ситуации, в которой ребенок должен бы, по идее, уже и взрослым стать. Что в плену у орков, что в неласковых поначалу пальцах Триберда. Когда они с Мерри пытаются объяснить крайне гневному и гораздо более грозному, чем в книге, энту, кто они есть, на физии Пиппина имеет место быть чудесная радостная дурацкая улыбочка – мы хоббиты… эээ… как это будет по-русску… хафлинги! Йес! Спутник! Перестройка!

Такая детская искренность и детская же наивность.

По-настоящему они – двое мальчиков, оказавшихся в мире взрослых.

По-настоящему они есть хитрая наживка Джексона, персонажи, с которыми смело и свободно могут ассоциировать себя дети.

Беспечность Мерри и Пиппина в Изенгарде и Эдорасе – это их последняя беспечность. Дальше будет уже все всерьез. Война начинается и для них. Плен – это еще не война, страх смерти – это еще не война. Это еще можно до какой-то степени воспринимать как игру. Но когда убиваешь сам, это война, и в игру от нее уже не спрячешься.

Когда Мерри, проводив друга-пацана, бежит на башню, чтобы в последний раз на него посмотреть, это такой детский и искренний поступок… и такой понятный всем, у кого хоть немножко от ребенка осталось в душе.

Именно эти двое, как подростки, ищут идеал, которому могли бы служить, правителя, которому могли бы отдать свою верность.

Двое таких разных и все-таки похожих мальчишек, которые оказались в гуще войны… каждый взял в руки меч и повел себя героически… и, между прочим, спас совсем уж взрослого от верной смерти… Как это понятно и просто. И не раз изображено в детских книгах, отражая детские же надежды и мечты.

Так просто войти через этих двоих в суровый и непростой мир LotR. Так просто почувствовать себя на одной ноге с героями, тоже сделавшись героем, только маленького роста. И в конце концов сам Король встанет перед тобой на одно колено и опустит благодарно голову. Вместе со всем Гондором. И прочими высокими персонами.

С другой стороны… во-первых, на самом деле не перед Мерри и не перед Пиппином все эти люди, сделавшие каждый никак не меньше, опускались на колено. Преклонились перед двоими, совершившими вместе то, что превыше любых сил. То, что никто бы не сделал. А младшие хоббиты рядом приключились. Не гнать же.

Мерри, похоже, понял, хотя бы частично. Пиппин, естественно, нет. Ну, может, потом Мерри ему и объяснил, что к чему… в той же пинковой манере, как перед отбытием друга в Минас-Тирит из Эдораса.

Хитрый вопрос насмешливого Джексона в том, сможет ли дитё неважно какого возраста, восторгающееся Пиппином или отождествившее себя с Мерри, хотя бы понять, я уже не говорю – повторить, то, что сделали настоящие герои: Фродо и Сэм.

А во-вторых…

Я вот все думала, если абсолютно всем дан драгоценный дар быть смешными, то надо поискать, где смешны Фродо с Сэмом. Хорошо, во втором фильме Сэм частенько забавен, а в сцене с коробочкой и Фродо тоже дана тень улыбки. Но дальше, в RotK, все уже настолько серьезно… А где смешно?

А смешно там, где Мерри с Пиппином.

Говоря откровенно, по-моему, они в RotK, помимо самоценности (которую я ни в коей мере не собираюсь преуменьшать, но просто не о ней речь), представляют собой непрямую пародию на Фродо с Сэмом. Не прямолинейное, но достаточно четкое отражение тех ситуаций, где для насмешки места в принципе не остается.

Даже расстановка типажей характерно перекрестна. Интеллигент и мечтатель Фродо психологически взрослее и ведет трезвого практика Сэма, причем до смешного толстоморденького, очень симпатичного и подчеркнуто простоватого. Трезвый, практичный, бесстрашный кривомор… эээ… асимметричнолицый Мерри с носиком картошечкой ведет любопытного мечтателя и неисправимого романтика Пиппина с тонкой интеллигентной физией.

Что до собственно ситуаций, то огласим весь список. Хотя оно и выйдет скучновато.

Сначала “младшенькие” вместе, как Фродо с Сэмом. И Гэндальф в начале RotK отнимает Палантир у Пиппина точно так же, как в Кирит-Унгол Фродо забирает Кольцо у Сэма. Тот же ритм. То же быстрое, дергающее движение, с последующим сокрытием отнятого артефакта. Причем Гэндальф сначала просит, потом приказывает, и взгляд у него жесткий. А у Бойда вид почти жестокий и отменно маньячный. И Фродо тоже сначала просит, а потом почти приказывает… и у Сэма вид маньячный, ну, насколько он по внешним данным на это способен, – Бойд в этом плане намного фактурнее Остина. Мне аж вспомнился великолепный Олдмен из “Леона”, когда на обычно милом и сладком пиппиновском личике проступила эта самая жажда дозы… Палантира то есть.

Когда Пиппин с опустевшим, “не своим” лицом смотрит в вожделенный красно-черный шарик, это точная отсылка к осгилиатскому Фродо. А Мерри, который чего-то даже встать не догадался, тормозит абсолютно как Сэм. Между прочим, и когда Фродо к Минас Моргулу по мосту, бредово заплетаясь в ногах, потопал, Сэм опять точно так же стормозил…

Пиппин, неживой, красивый и постаревший после пытки Палантиром… как Фродо на Кирит-Унгол…

Потом обе пары расходятся, сразу после того, как старший младшему вправил мозги. Про Фродо с Сэмом позже, сцена длинная, жестокая и сложная. Но ее полукомическое предварение – несомненно, когда Мерри строит друга по дороге к конюшням. Пиппин, Сэмово зеркальце, живя по законам мирного времени, не врубается в ситуацию. Как Сэм все голосит, что нельзя идти с Голлумом, потому что он предатель, так и Пиппин по-детски разводит руками: ну, натворил делов… ну… больше не буду!.. И Мерри, как Фродо, воспитывает, требует… и страдает.

Слишком много мелочей, чтобы все они были случайными.

Что-то, возможно, вышло непреднамеренно. Хотя, зная Джексона, я бы палец под трамвай не положила. На десять с лишним часов написать сценарий и снять фильм так, чтобы ни одна реплика, ни один поступок не пропадали бесследно... ну ладно, SEE еще увидим, а пока восстановление и подхват всех ниточек случаются настолько точно... Ощущение как от великих пирамид. Ювелирная работа на территории гектаров этак в восемьсот.

Где-то левый берег опережает правый, где-то наоборот. Иногда Мерри вдруг начинает Сэма напоминать – когда он страшно растерян, словно на обочину выброшен отказом Теодена брать его с собой в смертельно опасный поход. Точнехонько Сэм, который, с его точки зрения, жестоко вышвырнут за ненужностью перед логовом Шелоб.

Да и в атаку Мерри потом кидается примерно как Сэм на паучиху. Наши люди. С какого-то момента пофиг, какого размера мумак и какого – Шелоб. “That's for Frodo! And for the Shire! And that's for my old Gaffer!” У Мерри список покороче, конечно. Просто – death, и все. Но эмоции явно одного розлива.

Или вот Пиппин лезет по отвесной скале вверх зажигать маяк, прячась от гондорских дежурных, причем с момента, когда Фродо с Сэмом на полном серьезе карабкались по отвесной лестнице вслед за Голлумом, а внизу нескончаемо маршировало Сауроново войско, прошло совсем немного экранного времени. По-моему, повторение той же ситуации, только в облегченном и разбавленном насмешкой варианте. И опасность несравнима, и Фродо от Голлума прикрывает только мистер Сэммиус, а когда Пиппин к маяку добирается, на стреме стоит лично крутейший Белый Маг, сообщая сцене неповторимый юмористический оттенок.

Когда Пиппин находит Мерри, совершенно никакого, на поле боя и только что не волочет на себе, то это уж точно зеркалит Сэма, нашедшего Фродо в башне Кирит-Унгола.

И дальше обе пары опять подчеркнуто вместе. И уже не расстаются.

Последняя закольцовка, по-моему, когда “младшие” хоббиты, два малыша, бегут в бой за Арагорном впереди всего войска. А тем временем двое слабых и маленьких пошли в Мордор и сделали то, что не могли большие и сильные…

Нет, я люблю Мерри с Пиппином, особенно за то, а не вопреки тому, что они часто и смешны, и трогательны. И вызывают уважение, а как же без этого.

Но здесь есть улыбка.

Ну и ладно. И ничего нет плохого в том, чтобы ассоциировать себя с героями, которые являются немножко пародией на Фродо и Сэма. Даже будь эта пародия сделана не так нежно и тонко, а сами герои – не так сногсшибательно обаятельны.

По-моему, совсем не плохо, а вовсе даже наоборот.

И вообще, раз уж место Пиппина прочно занято моим сыном, не хочу быть Гэндальфом и лупить его за дурость посохом.

Хочу быть Мерри.

14. О смерти, солнце, глазах и квестовых особенностях

Интересно, что каждая из частей трилогии начинается сценой, имеющей один и тот же оттенок: отчаянная борьба против тьмы и победа последней. Причем борьба становится все безнадежнее, а победа все увереннее.

Против Саурона вышли Светлые Силы, а закончилось все трагической ошибкой и гибелью Исилдура.

Против Балрога выходит один Гэндальф – и, как он знал с самого начала, проигрывает.

Против Кольца в RotK уже, собственно, никто не выходит – оно ломает и Дигола, и Смигола сразу и непоправимо. В отличие от книги, здесь не только Смигол возжелал и убил, нет, здесь каждый вцепляется в горло другому. И будущему Голлуму в этот день, в общем, просто повезло, что выжил он.

Или наоборот, сильно не повезло. Это с какой стороны посмотреть.

Каждая из начальных сцен – это воспоминание, и все они сняты в сходной стилистике – так, словно мы видим сон. Каждая отзывается в другом месте и в другое время. Эпизод с Исилдуром, отсекающим палец Саурону, повторяется почти навязчиво – чтобы запомнили самые тупые. С него, в общем, вся история и началась. Да, Исилдур не уничтожил Кольцо, но отнял его у Саурона тоже именно он, между прочим… так что роль его далеко не так однозначна, как принято думать.

Падение Гэндальфа в пропасть имеет одновременно и метафорическое значение, или как там это называют умные образованные люди, когда падение физическое рифмуется с глубоким отчаянием и полной безысходностью, к которым с завидной регулярностью приходят все по очереди герои фильма.

Что касается мгновенного слома и убийства друга, то тут надо еще в RotK SEE будет посмотреть, что к чему, а пока у меня возникла только одна, но чрезвычайно стойкая ассоциация – тот кусочек, где Дигол вылезает-таки из воды и плюхается на берег, мокрый, измученный, с большими босыми ногами, в мокрых темных штанах, упорно напоминает мне момент, когда на зыбкой структуре, считаемой в Мертвецких Болотах берегом, оказывается Фродо – мокрый, измученный, с большими босыми ногами, в мокрых темных штанах… только его вытаскивает Голлум, сам бы не вылез, и потому лицом к нам, а не к земле.

В остальном очень похоже.

Да… видимо, Голлум через много, много десятков лет болезненно помнит, как не бросился за Диголом в воду, и винит себя, и бросается-таки совсем за другим человеком… я уж прошу прощения, но хоббиты для меня тоже люди, как и эльфы тоже люди – в самом широком смысле данного слова. Так что за это место языка не хватайте – бесполезно.

И у того, кого Голлум из воды достает, тоже есть Кольцо.

Геометрическая схема взаимоотношений Кольцо – Голлум – Фродо – Сэм… Нет, это не четырехугольник, это треугольник, в центр которого вписано Кольцо. Чем дальше, тем больше все взаимоотношения в треугольнике, да и сами вершины его, либо полностью подпадают под влияние Кольца, либо, по крайней мере, очень, очень сильно искажаются его действием.

Нда. Пора говорить о Фродо.

Даже не знаю как. Если на других жестоких, с моей точки зрения, сценах мне случалось и всплакнуть, то там, где Фродо, ни разу. Запредельное торможение. Потому что человек тянет на себе запредельную тяжесть. Тихо, скромно, жестко и очень достойно, без воплей и скидок на свои тонкие нервы. Но смотреть на это временами больно буквально физически.

На мой взгляд, имеет место усиление действия Кольца на все углы треугольника. На Голлума, на Сэма, на Фродо.

Фродо и здесь на переднем крае. Первая сцена, в которой мы его видим, где Сэм спит, а Фродо снова, как на Болотах, не может оторваться от Кольца, очень напоминает ту, что в ТТТ.

Однако… Там была любовь и была рана. Здесь – прежде всего рана. Не случайно Фродо болезненно морщится, доставая Кольцо, – не то цепочка уже врезается в шею, не то само Кольцо для него уже и любимо, и ненавистно, и невозможно терпеть, и нет сил оторваться.

Собственно, в ТТТ были друзья. Память о тех, кто остался на правом берегу. Память о Гэндальфе. Сэм. Фарамир. Может быть, даже и Голлум до какой-то степени. Там еще была жизнь.

Здесь с самого начала ясно – все, что осталось от жизни, сосредоточилось для Фродо в Кольце. Не в Мордоре начали пропадать память о the taste of food, the sound of water, the touch of grass. Уже здесь. Остальное уходит, причем безвозвратно.

Он идет во тьму, в свою личную пыточную… и на своих ногах.

Как можно так тихо вынести эту агонию, растянутую на месяцы, - не представляю. Тем не менее, он выносит.

А что до Кольца, то оно пожирает не только жизнь Фродо. Голлума оно сожрало по очень сходному – подчеркнуто сходному – принципу. Уползая под тень Мглистых гор, Смигол, уже почти ставший Голлумом, шептал нечто очень похожее: “And we forgot the taste of bread, the sound of trees, the softness of the wind. We even forgot our own name”.

Имя… может быть, Фродо забыл бы и собственное имя, не будь рядом Сэма.

Кольцо не просто делается все сильнее - у него появляется нечто вроде собственного характера. Своих желаний. Даже звук свой собственный, особенный, тихий, тонкий и страшный звон. Трижды он слышен совершенно отчетливо – у Минас-Моргула, на Лестницах и на Ородруине, над самой пропастью. Когда Кольцо куда-то хочет. Когда оно кого-то сламывает.

Оно почти перебарывает Фродо, который сопротивляется, но все-таки, шатаясь, идет в Минас-Моргул – совсем как на стену в Осгилиате. Оно подчиняет Фродо окончательно на Ородруине. А на Лестницах, я думаю, оно взялось за Голлума.

Впрочем, тот уже готов уступить. И немного надо Кольцу, чтобы его подчинить. Да, может, если бы не было Хеннет-Аннуна с невольным предательством Фродо, и вспышки Фарамира при расставании, и беспрестанных “эй-вонючек” Сэма, Голлум и продержался бы подольше. Но, скорее всего, уже не продержался бы. Кольцо хотят и Липучка, и Вонючка. И когда Кольцо на Лестницах дает Голлуму шанс, предлагает ему себя, он в принципе не способен устоять. Нечего винить Фродо, Сэма и Фарамира в том, что Голлум доходит до того, до чего он доходит. Не было бы этого толчка – он уцепился бы за что-то другое. Потому что для него важны его желания, он потакает своим слабостям, и не надо искать вины других в том, что он пошел туда, куда очень, очень хотел с самого начала.

Скорее, следует удивиться мощнейшему воздействию Фродо – что Голлум продержался так долго.

Что касается воздействия Кольца на Сэма… никогда не поверю, что в фильме Джексона, где Кольцо действует абсолютно на всех – до дрожи, до фанатического блеска в глазах, до кидания на горло, - Сэм останется обойденным воздействием сего артефакта. Просто поискать надо.

Итак. По-моему, еще в ТТТ, когда Сэм не понимал, почему ему кажется, что Фродо все более и более не от мира сего и вообще слегка придурочный становится, - это Кольцо работало.

Общепринято, что Кольцо усугубляет любую личную ошибку, поэтому в его присутствии личная ошибка чревата страшными последствиями. Но, думается мне, как всякое проявление дьявола, оно не только изменяет плохое к худшему, но и хорошее к плохому тоже. Недостаток есть продолжение достоинства. Чтобы взять человека за горло, можно просто поспособствовать тому, чтобы достоинство сделалось самоценностью... и он готов.

Сэм очень практичен. Пока он понимает, что практичность - это еще не все, мечтает, к эльфам тянется и так далее, баланс держится. А вот когда начинает думать: нет, это он совсем не в ту степь полез, один я здесь понимаю, что к чему… Хотя, может быть, то же самое он думал бы и без Кольца. Но оно, имхо, стимулировало процесс.

Где же его хваленая скромность? Где доверие к Фродо? Чего это все быстренько куда-то ушло, и он начал мораль читать – я все знаю, а вы ничего не понимаете, но я, так и быть, объясню?

Однако свой Осгилиат Сэм прошел, понял, ускромнился и повзрослел. Так что тактику Кольцу придется менять.

Кольцо – по необходимости мощный эмпат. Берясь за конкретного человека, сначала должно понять, как и чем он дышит, а затем начинает потихоньку извращать его действия в нужную сторону. Причем конкретный механизм "возьми меня, и тебе будет хорошо" совсем не обязателен. Главное не "возьми меня", главное - "надень меня" или "понеси в нужную сторону". Оно же не из любви к процессу развлекается, оно к Саурону с определенного момента очень четко хочет. А для этого главное - подчинить себе.

Подчинить себе можно по-разному. Сэма невозможно уговорить, допустим, вцепиться Фродо в горло и попытаться отнять Кольцо. Вот невозможно, и все. И сам Фродо Кольцо не отдаст. Значит, надо удалить Сэма от Фродо, чтобы его ослабить.

Так что Кольцо бьет по тому слабому месту, которое еще осталось у Сэма, - там, где он не понимает. Не осознал. И терпит через силу, только из любви к Фродо, но не приняв до конца то, на что идет.

В общем, по его отношению к Голлуму.

Да, чем ближе к Мордору, тем страшнее. По сути, это поход в страну мертвых. В ручье, куда смотрит Голлум, тихо сам с собой ведя беседу, нехорошая, страшная, мертвая вода. Вокруг белые стволы голых деревьев, напоминающие старые кости.

Дальше нет уже и деревьев, только Минас-Моргул и камни.

Потом будет Шелоб. И Кирит-Унгол.

А за Кирит-Унгол – уже абсолютно мертво, всего-то движущегося что орки да лава. Разве назгул пролетит.

И вот туда идет Фродо, который понимает, куда и на что он идет… и ведет с собой Сэма, который не понимает.

Разумеется, это механизм защиты психики, характерный для всякого нормального человека. Это может случиться с другим, но не со мной. Или, как правильно говорят в народе, на смерть, как на солнце, во все глаза не взглянешь.

Однако, чтобы дойти до конца такого квеста, надо научиться глядеть на смерть во все глаза.

Но заморочка состоит в том, что одно дело – научиться глядеть самому. И совсем, совсем другое – заставить это делать человека, который тебе дорог. Который тебе абсолютно предан.

Последнего человека, который с тобой остался.

15. Куда ведут предатели, или Ответы на незаданные вопросы

Одна из важных составляющих трагедии Фродо – в том, что он, дабы дойти до конца своего пути, вынужден принимать как жертвы чужие жизни. Мерри, Пиппин, Арагорн на Амон-Хен – только начало. Далее Сэм, буквально силой навязавший Фродо свою жертву. Далее Фарамир. Даже Голлум – и тот в какой-то степени вовлечен в этот смертельный квест не только своей неутолимой страстью к Кольцу, причем помимо собственной воли... ну хорошо, остатков воли…. но и любовью к Фродо.

И за всех за них Фродо несет ответственность… о жертве каждого помнит, за каждого отвечает.

Как он выносит этот груз при его совестливости – представить почти невозможно. То, что он эти жертвы принимает, и то, что в какой-то момент отказывается принять самую нелегкую, потому что самую растянутую во времени, жертву – жизнь Сэма, которую тот приносит, не до конца понимая, ради чего это делает, - все это для меня скорее чрезвычайно логично, чем чрезвычайно нелогично.

Когда ради того, чтобы ты дошел (не до трактира пить пиво, а погибнуть на Ородруине, между прочим), друзья жертвуют собой, крайне неэтично не пойти на этот самый Ородруин, отказавшись от предоставленной тебе возможности и сделав тем самым эту чрезвычайную жертву пустой, никчемной и напрасной.

И еще бы хорошо, чтобы при этом не разорвалось сердце.

Все они по очереди жертвуют собой, тем самым обязывая Фродо к выполнению Миссии. Возможно, еще поэтому он держится так необычайно прочно и долго против Кольца. За них.

Но Сэм… заставить его пройти этот бесконечный путь в пыточную, при том, что Сэм не понимает, куда он идет…

Когда хоббиты спят на краю пропасти – это еще одна визуальная метафора, которых у Джексона навалом. Они действительно дошли до края пропасти. Тогда Фродо и отправляет Сэма домой.

Нельзя винить Сэма, что он больше не может все это выносить. Но нельзя и вести Сэма дальше вслепую. Если не видит – пусть уходит, потому что дальше сломается и этим сломает спину Фродо.

Сэм не понимает, как можно идти за предателем. Он не способен так тихо и жестко взять себя в кулак и терпеливо переставлять ноги на этом пути, в конце которого – страшная гибель. Из смерти в смерть, и ужас за спиной. Он дает слабину – и, я полагаю, именно эту слабину и усиливает Кольцо, именно эти вспышки оно и провоцирует.

Если ты взрослый, если ты идешь в такой квест, будь взрослым, держи себя в руках, приноси себя в жертву и иди. Молча. Терпя то, что нельзя терпеть.

Фактически Фродо все это Сэму объясняет. Но только один раз.

Зато развернуто.

“I'm not sending him away. We can't do this by ourselves, Sam. Not without a guide. I need you on my side”. И, на Сэмово растерянное “I'm on your side, Mr. Frodo” (не понимает… до конца – все никак не понимает), отвечает: “I know, Sam. I know. Trust me. Come, Sméagol”.

Все. Больше предупреждений не будет. Потому что такие вещи – они вообще не объясняются словами. Как такое сказать? Пойдем со мной, Сэм? На верную гибель? Принеси себя в жертву вместе со мной, хотя я даже не знаю, дойду ли я до конца?

Перед Моранноном Фродо уже давал Сэму шанс уйти – сейчас просто дать шанс мало. Сэм не уйдет.

Придется его гнать.

Я знаю, что Фродо не прав, отправляя Сэма назад… да и кто знает, мог ли Сэм добраться куда-нибудь относительно живым и целым. Но какой-то крохотный шанс есть. А впереди его не будет совершенно.

И еще – это ответ на то желание, которое испытывает Сэм в глубине души. Все бросить. Этот квест, этого предателя Голлума, мертвую страну… уйти самому и увести с собой Фродо. Да, это невозможно. Да, нельзя. Но… но.

Фродо перед Логовом Шелоб скажет – я не могу вернуться. Сэм в тот момент этого еще бы не сказал.

Он плачет… но он идет вниз.

Бежит вниз.

В то время как Фродо идет наверх, к Логову.

Я Сэма не осуждаю. Упаси Бог. Я бы и туда не дошла. Но в том, что Фродо его отправляет домой, не к чертовой бабушке, не “уйди и не мешай мне”, а – “домой”, содержится ответ на самый скрытый, самый темный незаданный вопрос в душе Сэма, вопрос, который он умер бы, но не высказал… да что там, клещами его рви – не скажет.

Но он есть и никуда не денется.

Вопрос, просьба, вопль… на который Фродо отвечает.

У него не характер, а такая легированная сталь... такая легированная... с первой до последней секунды третьего фильма. Уже ничего, кроме нее, по-моему, и не осталось. Все остальное выжгло. Но, тем не менее, после всего, что было, после Минас-Моргула, после Лестниц, у Фродо слезы на глазах, когда он отправляет Сэма домой. Ведь буквально сам себе душу рвет надвое.

Перед Логовом Шелоб выбирает не только Сэм – все они выбирают.

Голлум выбирает предательство.

Фродо идет в Логово Шелоб, несмотря на самый последний выбор, который предоставляет ему Голлум. “Go in... or go back”. Думается мне, все-таки это был честный выбор. Иди, тебя сожрут, и я заберу Кольцо. Или уйди. Совсем.

Но главный выбор все-таки за Сэмом.

И дальше он уже ни разу не повернет: все понял, все принимает. Наверное, он принял бы и Голлума. Потому что, наконец, дошел до понимания главного.

Не будет обратной дороги.

И все равно будет надежда.

16. Конец всего и начало всего, или На смерть можно ответить только жизнью

Фродо в Логове Шелоб – это наши самые страшные сны, когда не можешь убежать от опасности и бьешься в паутине.

Фродо сразу после Логова – это та стадия духовной высоты, которую можно только попытаться понять, но вряд ли можно повторить, например, на моем уровне. Однако, если не пытаться вот это понять, идти вверх невозможно.

Реакция человека среднего уровня – прирезать гниду, сволочь и предателя, тем более, сразу после того, как вывалился из Логова, задыхаясь, в холодном поту и в липкой паутине. Но Фродо настолько сильный человек, что для него нет нужды в прирезывании гниды. И вообще, он Голлума жалеет. Но, говоря о жалости Фродо, надо всегда помнить, какая она у него – что-то вроде того, как его самого в Лориэне жалела Галадриэль, отправляя на смерть и напутствуя по принципу “Даже самый маленький человек может изменить мир”.

Интересно, бывает жалость неумолимой?

Вот и Фродо так же – где жирная рыбса? где снисхождение к тонким нервам издерганного нелегкой жизнью ранимого невротика? – предлагает Голлуму единственный, причем требующий страшной работы над собой выход из ситуации. Давай уничтожим Кольцо вместе.

Я мало знаю людей, которые сочли бы это жалостью, если бы их так пожалели.

В общем-то, это ведь единственный выход, который у Голлума еще остался. Да, он на это не способен. Ну, хорошо, а Фродо уничтожить Кольцо не способен. И почему считается, что мы должны ставить перед собой посильные задачи и склоняться перед задачами непосильными? Только честная и предельно безжалостная к себе попытка сделать то, что заведомо невозможно, способна дать духовный рост такого уровня, как у Фродо. И обеспечить выполнение Миссии.

Вообще Толкиена очень интересовал этот момент. В “Сильмариллионе”, который написан раньше LotR, зло, дьявол и его искушения имеют как бы две персонификации: Моргот, который есть Зло открытое, и Клятва, Зло в светлом стане, разрушающая его изнутри. То, что превыше сил эльфов, то, с чем невозможно справиться.

В LotR Моргот сменяется Сауроном, а место Клятвы занимает, по-моему, Кольцо.

То, что превыше сил любого, то, с чем невозможно справиться.

То, с чем кому-то, как всегда, застигнутому Миссией врасплох, тем не менее, придется справляться.

Феанор и его сыновья пойманы на крючок гордыни и осознания себя, любимых, такими талантливыми, замечательными и неповторимыми. Фродо и Сэм, а до них, вероятно, Бильбо, устояли потому, что скромны.

По большому счету, в фильме момент решения судьбы Миссии, который в книге был на склонах Ородруина, перенесен на склоны Изгарных гор – и передан от Сэма Фродо. Жалость и милосердие к Голлуму решили судьбу мира. И одна из причин, по которой Фродо донес Кольцо туда, куда никто больше не смог бы донести, в том, что он никого, даже Голлума, не считает недостойным попытки подняться к свету.

Фродо в башне Кирит-Унгол, который просит прощения у Сэма, – это особенно больно, потому что, имхо, он просит прощения не столько за то, что отослал Сэма, а за то, что не выполнил Миссию. Так же, как просил прощения у Сэма в пещере Хеннет-Аннун – когда, наверное, впервые четко осознал, что Миссия ему не по зубам.

И он верит Сэму до конца, несмотря на то, что тут уже не просто подозрения, не то Голлумом, не то Кольцом спровоцированные, тут стопудово Сэм не хочет отдавать Кольцо.

Но Фродо все понимает и верит. Потому что знает, что под Кольцом невозможно устоять. И даже то, что делает Сэм, уже превыше сил человеческих.

И еще потому, что жертву принять придется – они могут дойти только вместе. Как две стороны одной шашки.

Я не утверждаю, что Фродо совершенен. Нет. Он, например, не до конца понимает Сэма – насколько тот стал взрослым, насколько тот выбрал… еще пытается пустым, измученным голосом, даже не делая вида, что верит в то, что говорит, убедить Сэма в каком-то обратном пути. И Сэм, когда он отвечает Фродо в этой сцене и протягивает ему руку, очень напоминает мне Сэма у Мораннона – по-моему, это два из трех самых лучших, самых замечательных моментов Сэма в фильме.

Фродо, который, задыхаясь, из последних сил ползет вверх по острым камням Ородруина, - это как битым стеклом по сердцу.

Опять закольцовки – и Голлум кусает Сэма, и Сэм на сей раз использует Стинг, как Фродо раньше… и снова Голлум прыгает со скал, и все уже было, и все уже снова, в самый последний раз, потому что действительно это конец всего.

Дальше будет последний рывок, расщелина, улыбка Исилдура, после которой лично мне стало очень, очень жаль Исилдура… борьба с Голлумом, Кольцо, плывущее по светящейся лаве, и третий лучший в фильме эпизод Сэма.

Дело в том, что по-настоящему квесту двух маленьких хоббитов на левом берегу параллелит вообще вся ситуация правого берега.

Рохиррим, идущие в атаку, кричат: “Смерть!”, но на самом деле их поступок – это проявление яркой, горячей, самоотверженной жизни.

Со стен Минас-Тирита бросают во врага куски самого Минас-Тирита. В ответ на мертвые головы защитников города - куски самого тела города.

А Сэм просит Фродо остаться в живых.

Не знаю, как объяснить, почему для меня все это явления одного ряда. А, нет, знаю.

На смерть можно ответить только жизнью.

С этого начинается RotK, когда в Эдорасе после поминания павших живут дальше, – и на коронации Арагорна в самом конце то же самое. У всех чудесные, светлые, человеческие, не военные лица. Фарамир стоит рядом с Эовин – оба счастливы, оба переплыли, для обоих за смертью началась новая, другая и полная любви жизнь. Появляется трогательно робкая и виноватая Арвен, с незаданным вопросом в глазах, и то, как Арагорн ей без слов, конкретным действием на этот вопрос отвечает, по-моему, в принципе есть лучший способ ответить на подобные вопросы.

У всех впереди жизнь, и у всех она будет.

Кроме Фродо. Потому что свою жизнь он исчерпал до конца.

После Ородруина он – то, что называется иногда "не от мира сего". Когда не то чтобы не от мира, а за гранью обыденного понимания событий. Вот прошел он и Болота, и Осгилиат, и Кирит-Унгол, и Ородруин, и полет в небе, и весь квест всех понимал, всех за собой к свету тащил... после этого вернулся, пьет в трактире пиво с друзьями, пишет книгу, живет вроде как обычно. Но совсем не так, как было. Ощущение, что все окружающее для него такое маленькое и драгоценное, и относится он ко всему с любовью, жалостью и бережностью. В общем, опять же, как обычно говорится - "не жилец". Да, примерно так. Мудрец... может быть, святой даже... кристально чистый, твердый и идеальный. Короче, это так справедливо, что он ушел в Валинор... и так милостиво, что ему дали пожить в Шире и захотеть Валинора...

Фродо уходит на Запад так, как умирает Арагорн. "Мы, отвергшие Тьму, отказавшиеся от Кольца, устоим и перед последним испытанием: уйдем в печали, но не в отчаянии. Не навек привязаны мы к кругам мира, и за ними - больше, чем память".

Возможно, Валинор для него – это единственное новое, что могло быть в жизни, единственное, что могло бы продолжить его жизнь.

А иногда мне кажется, что в Валиноре Фродо был очень нужен для самого Валинора.

Не скажу, что Валинор освятится его присутствием – это, наверное, немного слишком. Но где-то рядом. Где-то тут.

17. Самая крутая шутка Джексона

Мир изменялся – и изменился. Пришло утро нового дня, ясного и яркого. И после негромкого, вполголоса, прощания – в общем-то скорее светлого, – легко не заметить, что в последнем кадре фильма на экране карандашный рисунок Кольца.

Я долго думала над тем, что это значит. “Все началось с Колец” - казалось бы, все и заканчивается Кольцом. Однако это были не первые слова. А первые, настоящие первые, - “Мир изменился”. И поскольку практически каждый кадр и каждая фраза в фильме несут несколько смысловых нагрузок, наверное, и это что-то значит.

Собственно, ответ очень прост. Дело в том, что все еще совсем не закончилось. Вот оно, Кольцо, и вот мы… и не надо обманываться, думая, что поединок с Кольцом в каждой отдельно взятой душе ведется только в фильме по книге Толкиена. Нам показали, как безжалостно меняются и мир, и люди нашей искаженной Арды, борясь с темнотой.

Все как в жизни. Бывает, что ломаются. Бывает, что побеждают. Бывает, что и гибнут тоже. А также изредка бывают счастливы.

Все самое интересное впереди, потому что вот оно, Кольцо, и вот мы. Это простенькая аллегория, и ее трудно не понять.

Наверное, настало время меняться нам.

Несколько слов, чтобы было окончание

Мне бы так много хотелось еще сказать. Потому что я все время нахожу в этом бесконечно глубоком фильме что-нибудь еще, и оно тянет за собой целую цепочку других наблюдений и выводов… и это так здорово… ну так здорово…

Я, например, поняла, почему еще так люблю Теодена. Есть в LotR наследники и есть уже состоявшиеся правители, наследники учатся и взрослеют, правители – они уже сложившиеся люди, сильные устоявшиеся личности, мудрые, опытные, уверенные в себе… Да, но Теоден, он сочетает в себе мудрость и силу зрелой сложившейся личности, характерные для ВК-шного правителя, и любопытство, неистребимый оптимизм, неутолимую жажду жизни, веселость и яркость молодых… категории наследников. И такой он замечательно живой получился…

Я бы и про Гэндальфа еще много чего сказала, в том числе что его кленовость вовсе не есть грандиозный недостаток, а скорее, часть его неповторимой индивидуальности. Да и кто из нормальных людей не испытывал временами, поведя себя неадекватно, чудное переживание под лозунгом “Сам себе казался я таким же кленом, Только не опавшим, а вовсю зеленым”.

Мне очень понравилось, что в фильме Минас-Тирит решен в черно-белой гамме. С минимальными вкраплениями других цветов, как правило, рубиново-красного. И что первая встреча Гэндальфа с Денэтором решена в черно-белой гамме. Потому что в книге и Гэндальф был Серая Хламида, и Денэтор, сколько помнится, сидел в чем-то сером… и были они не противопоставлены друг другу так, как в фильме, где Гэндальф белый изначально, и все его магско-валарские одежды сделаны так, чтобы создавать ощущение легкости и подвижности. А понимание образа Денэтора явно осложняется еще и тем, что он а) весь в черном, б) весь в тяжелом и неподвижном… при этом подчеркнуто роскошен… сколько оттенков все-таки имеет черный цвет…

В общем, дай я себе волю, долго бы еще трепалась. Но, пожалуй, пора и честь знать. Неисчерпаемое все равно не исчерпаешь.

Время говорить “спасибо”.

Я благодарна создателям фильма за большое и неожиданное удовольствие – в фильме жанра, в общем-то, все же фэнтези, расшифровывать поступки персонажей… ну, так, как будто это хорошая классическая психологическая литература.

Я благодарна людям, с которыми мы много и бурно обсуждали фильм. Далеко не все мысли в этой работе принадлежат мне, но, признаюсь честно, я не всегда помню, что откуда. Поэтому если кто-то узнал свою мысль, а я не сказала, что она от него, - простите великодушно и напомните мне, пожалуйста, не стесняясь. Я заранее говорю спасибо и скажу его еще столько раз, сколько потребуется, и настолько публично, насколько вы пожелаете.

Спасибо форуму Хеннет-Аннун за то, что он, как и мой компьютер, терпит мои, с позволения сказать, опусы, а также модераторам форума – за целый год только раз послали, и то с ФК на СМ… а так вроде тоже терпят.

Выражаю свою особую признательность водителю автобуса, который не без помощи своего верного транспортного средства стряс мне мозги, чем вызвал перерыв в написании данного опуса. Благодаря этому славному человеку здесь много меньше, чем планировалось сначала, свойственных мне по жизни вызывающих заявлений и принципиальных переусложненностей.

Спасибо моему мужу, который делает вид, что он это все не читает, и громко заявляет, что ему это совершенно не интересно. Кстати, надо не забыть опять сменить пароли на файлах. А также спасибо моему золотому Пиппину, который на фильме смеется и плачет, прижимаясь ко мне, и не только не спит, когда я читаю ему “Сильм”, но еще и задает таааакие хорошие вопросы… поди ответь…

Я очень, очень благодарна всем, кто дал мне возможность увидеть режиссерку ТТТ и оригинал RotK, как на большом экране, так и экранах поменьше. Таня! Я твоя навеки! Без твоих дисков…

Спасибо Рике за многое и особенно за фразу “На смерть можно ответить только жизнью”. Не то чтобы я часто плáчу, но тут было дело.

Не могу не объявить о своей глубочайшей благодарности и беспредельном уважении к Lis за все хорошее, которого было (и, надеюсь, будет) безгранично много, а особенно – за ангельское терпение и замечательный такт, с которым она читала тысячу триста сорок восемь вариантов, один другого дебильнее, и ни разу напрямую не дала понять, что дебильные, и мягчайшим образом исправляла Амон-Хены на Хеннет-Аннуны… или наоборот? Лис, ну ты поправь меня, если что. Тебе не привыкать.

Особенное спасибо Cath за то, что она чудесная, что практически соавтор, и еще она сама знает, за что. А если не знает, пусть только даст повод, я ей разъясню в семнадцати пунктах на ста страницах.

Ну и, само собой, спасибо жизни, что этот ее кусок удалось вообще прожить, к тому же – интересно.

Кажется, это все.

Пошла жить.

 

(с) Copyright by Анна 2004

(с) Design by Allora 2004